неизвестное, внезапно открывшееся измерение. Теперь он освободился от подневольного ученичества и оказался по другую сторону класса. Или не освободился? Именно этот вопрос и являлся причиной волнения. Да, это было то же самое школьное иго (портреты писателей строго молчали в почетном карауле), только внезапно пережитое с противоположной стороны. Готов ли он к этой смене ролей? Да и произошла ли она по существу? В том-то и дело, что нет. Именно поэтому запах и застал преподавателя врасплох: послушный первоклашка, надменный третьекурсник, бунтарь-выпускник и бог знает сколько всяких прочих ипостасей по-прежнему живы, готовы в любой момент выскочить наружу и разоблачить его. Показать, что у так называемого Сергея Генриховича нет ни малейшего основания учить сидящих в классе и командовать ими. Веселей всего было то, что вечерники ничего не замечали. «Шапка-невидимка в действии», – подумал Тагерт и еще раз украдкой потянул носом тряпично-известковый запах.•
На большой перемене к Тагерту подошла Олеся Павловна Никифорова, англичанка. Он не сразу понял, о чем она говорит:
– Сергей Генрихович. Хотела выразить вам благодарность за Катю.
– За какую Катю?
– У вас в третьей группе учится мое чадо, Катя Марченко. А вы не знали?
Тагерт пробормотал что-то неопределенное.
– Видите ли, Катя мечтала поступать в ГИТИС на режиссуру, у нас бабушка связана с театром, заморочила – я смеюсь, конечно, – девочке голову. Столько было ссор в одиннадцатом классе, столько конфликтов, так она не хотела сюда поступать.
– Для чего же было заставлять?
– Сергей Генрихович, вы же не с Луны свалились, правда? Богема, случайные заработки, да и нормальную семью в артистическом мире не создать. Что бабы, что мужики – все скачут из рук в руки. Этих историй мы наслушались.
– А как же Катя? Умная девочка, кстати, и, кажется, очень ранимая…
– Как? Да как все мы. Я тоже мечтала, может, танцевать в балете. Осмотрится, настоящей жизни хлебнет, перебесится. Потом поймет. Но я не про то… Она говорит, что ходит сюда только из-за латыни.
– Ну уж! – усомнился Тагерт.
– Ваши уроки как-то увязываются с ее миром. Остальное, говорит, муть зеленая, – Олеся Павловна смущенно засмеялась, прикрывая рот рукой.
Короткая беседа в коридоре не шла из головы. Невзирая на правило относиться ко всем студентам ровно, Тагерт снова чувствовал потребность подбодрить Катю и подобных ей. Не потому, что она была дочкой коллеги и не в благодарность за приятные слова. Он представил, что ощущал бы, окажись на ее месте, обязанный изучать чужую профессию. Не то чтобы неинтересную, но выстраивающую мысли в своем направлении и по своим законам. Необходимость придирчиво обнюхивать каждый предмет и довод, выискивать слабые места любой позиции, профессиональная недоверчивость, педантичное фарисейство, цепляние за непререкаемые уложения и изворотливость по отношению к ним же – все это невозможно было совместить со страстью, полетом воображения, с той творческой свободой и откровенностью, которая дает душе жить полной жизнью.
Тагерт вышел из учебного корпуса и задумчиво кружил около фонтана и клумб. Фонтан лопотал, цокал, болтал искрящей водой. Катя Марченко была не единственной, кого отталкивали тусклые коридоры чуждой логики, не всегда освещенные талантом лектора. Можно отмахнуться: дескать, все трудности пути преувеличены, поскольку неизвестна и потому не привлекательна сама цель движения. Но думая обо всех историках, философах, актерах, музыкантах, отправленных по чужой стезе, Тагерт решил, что должен будить воображение, строить взлетные полосы для размышлений, причем обращаясь именно и только к юридической латыни. Пора, пора наконец расширять программу!
•
Курс латыни умещался в один семестр, по занятию в неделю. Итого – от тринадцати до пятнадцати пар. За такое время невозможно не только погрузиться в стихию речи, но даже разок окунуться. Только глянуть из окна трамвая, ползущего над побережьем, на морскую гладь, вдохнуть через окно воображаемо соленый воздух, а потом, когда трамвай вильнет в сторону города, представлять пляж, кипящую в трещинах волнолома пену, дальний пароход.
Латинский язык вместе с римским правом появился в институте вместе с новым ректором, Игорем Анисимовичем Водовзводновым. Как многие реформаторы конца восьмидесятых, Игорь Анисимович в качестве идеала видел разом университет николаевской эпохи и, положим, современный Оксфорд. Все лучшее расположено много раньше и сильно западней. Дореволюционное и западное казались синонимами, словно революция семнадцатого года просто сбила Россию с западного пути.
Водовзводнову виделось величественное здание где-нибудь на Варварке или Ильинке – светлое и суровое, сотни резко сияющих свежим ремонтом аудиторий, лекционные залы с колоннами, строгая тишина дубовых панелей, бюст Кони на парадной лестнице, лица министров, космонавтов, народных артистов в приемной, уходящие далеко в сумрак стеллажи с золотыми корешками, кремлевская вертушка среди шести-семи разноцветных телефонов. Всклокоченный профессор-британец в черной мантии за кафедрой, отборные лица примерных студентов, «Гаудеамус» под лепными сводами. В эти видения Игоря Анисимовича затесались и латынь с римским правом – гимназические отзвуки из чьего-то детства, из россказней университетских стариков. Эти древности вызывали в памяти Игоря Анисимовича не руины римского форума, не тоги или мраморные бюсты, но студенческие тужурки, фуражки с околышами, университетского сторожа с парадными бакенбардами, зеленое сукно, тяжелый бой часов в натопленном кабинете. Реформаторским видениям не мешали ни лысые староверы с кафедры советского строительства, ни пахнущие баней подвальные помещения, ни исписанные в три слоя парты, ни выцветшая гуашь на пожелтевшем ватмане таблиц.
Так оказался в институте Тагерт. С первого же года Сергей Генрихович силился раздвинуть рамки курса. На каждом заседании кафедры он говорил, что нельзя выносить ребенка за три месяца, а языку научиться за тридцать часов. Грешно издеваться над здравым смыслом и заталкивать в аудиторию по сорок человек за раз. Невозможно учиться латыни, но не прочитать ни одного латинского текста. А в методичке не то что оригинальных текстов – разумного предложения не сыщешь. Аргументы множились, да никто и не возражал. Оно бы конечно хорошо. Но так уж заведено. Спасибо, что хоть полгода выделили. А то бы и вовсе без латыни. Завкафедрой Марфа Александровна, пожилая дама, когда-то рыжеволосая, даже сочувствовала Сергею Генриховичу. Все поддерживали, сочувствовали, кивали, и было совершенно очевидно, что ничего не изменится.
Оставалась одна надежда – монаршая воля.
•
Тишина ректорской приемной, прошитая незримым напряжением. Ничто громкое, яркое, слишком живое не вправе себя здесь обнаружить. В приемной гасли чересчур пестрые наряды, теряли в росте великаны, сникали паяцы и скандалисты. То ли две настольные лампы так освещали входящих, то ли пышный ковер не давал чувствовать твердую почву под ногами, то ли секретари ухитрялись пришибить посетителей косвенными взглядами и голосами. А впрочем, не было ничего страшного ни в учтивых секретарях, ни в телефонных аппаратах, ни в большом окне, через которое виден был, как на ладони, дворик с деревьями и фонтаном, ни в лампах, ни в ковре.
