любви» (1991). Монголия с ее незыблемыми кочевыми традициями показана здесь более примитивной, но в то же время более живой, чем граничащие с ней Россия или Китай. Фильм С. Бодрова «Монгол» (2007), задуманный как первый в трилогии, рассказывает о первых годах жизни Чингисхана. Критик М. Каневская анализирует три романа, в том числе «Чапаев и Пустота», где показано то, что она называет «иронической восточностью» или «зоной непонимания». Притом что «Чапаев и Пустота» – более или менее серьезное выражение взглядов Пелевина, В. Залотуха в книге «Великий поход за освобождение Индии» (1995) [Залотуха 2006] и Д. Липскеров в романе «Сорок лет Чанджоэ» (1996) [Липскеров 2007] шутливо иронизируют над повальной модой 1970-х и 1980-х годов на все «восточное» [Каневская 2000: 42].
Среди проблем, осложняющих формирование постсоветской русской идентичности, можно выделить такие оппозиции, как «империя – нация», «первый мир – третий мир», «восток – запад», «север – юг». Первая оппозиция – это проблема империи. Для Рыклина отождествление с империей несовместимо со здоровой национальной идентичностью [Рыклин 2003: 21, 102]. Здесь встают два вопроса: один – пространственный, другой – временной. Русские издавна гордятся размерами своей территории, тем, что Советский Союз был, а Россия остается самой большой страной на Земле[20]. Поэтому им больно видеть, как тают буферные зоны, как русских просят, а порой и заставляют покинуть бывшие советские территории, особенно из-за близости России к бывшим колониальным республикам Союза.
С 1991 года русских оттесняют от природных ресурсов, отталкивают назад ко все еще протяженным границам Российской Федерации. Наряду с осью силы «восток – запад» возникает еще одна ось – ось экономической мощи «север – юг», связывающая Россию с двумя метафорами воображаемой географии европейского колониализма: осью «север – юг» и, в свою очередь, образами «первого» и «третьего мира». В начале 1990-х годов, когда советский экономический строй рухнул и российские города стали потребителями дешевых товаров из западных стран, часто звучали опасения, что Россия станет не более чем «банановой республикой», новой колонией, поставляющей сырье, в данном случае преимущественно нефть, экономически развитым странам капиталистического мира.
В 1997 году С. Ромашко акцентировал внимание на принципиально периферийном характере России: «В наше время стало не только предельно ясно, но и, что еще более важно, непосредственно, болезненно ощутимо, насколько хрупкой является эта тонкая конструкция, которую мы называем цивилизацией. Особенно это касается нас в России, которая, как и в первые века своего существования, остается пограничной страной, краем, словно висящей над евразийскими степями» [Ромашко 1997: 6][21]. Публицист А. Фадин говорит о «третьемиризации» России, против чего большинство простых советских людей не могут не восставать [Фадин 1999: 90]. Он видит серьезную проблему в «глубоком идеологическом вакууме», который лишает людей мотивации к труду, созданию позитивного, экономии денег и обустройству своей жизни [Фадин 1999: 96]. Переход от относительно защищенного «второго мира» вниз по иерархии богатства и власти к «третьему миру», как это ни иронично, ставит русских – один из самых северных народов мира – в положение бедной, эксплуатируемой (южной) колонии по отношению к ее воображаемым (северным) колонизаторам.
Для постсоветской прозы и поэзии характерно бурное обсуждение вопросов идентичности, которое заслуживает внимания всего остального мира. Сегодня легче всего поверить, что единственное, что произошло в путинской России, – это восстановление полицейского государства и возвращение к темным временам, теперь под маской ультранационализма и неоимпериализма. В терминах данного исследования можно сказать, что Путин и Медведев предприняли попытки восстановить старые стены между центром и его периферией. По здравом размышлении можно согласиться и с такими авторами, как Ю. Кристева и Х. Бхабха, которые утверждают, что в постмодернистском, постколониальном мире более нет простых центров и периферий. Как полагает Бхабха, «“Локальность” национальной культуры не является ни единой, ни унитарной по отношению к себе, и ее нельзя рассматривать просто как “иную” относительно того, что располагается вне ее или за ее пределами. Граница – как двуликий Янус, и проблема внешнего / внутреннего всегда должна сама по себе быть процессом гибридизации, включающим новые “нации” в политическую систему, создающим иные точки смысла» [Bhabha 1990: 4]. Вместо того чтобы просто спасать и сохранять центр ради людей, которые выглядят как русские, говорят как русские и исповедуют веру в некую закоснелую разновидность православия, эти и другие авторы ставят более продуктивную цель – использовать богатые возможности для креативного взаимодействия центра и периферии.
Глава 1. Деконструкция имперской Москвы
Смотри, Орлов, ведь мы живем не вечно
Весьма обидно было б просчитаться
Что мы живем с тобой на краю света
А где-то там – действительно Москва
С заливами, лагунами, горами
С событьями всемирного значенья
И с гордыми собою москвичами
Но нет, Москва бывает, где стоим мы
Москва пребудет, где мы ей укажем
Где мы поставим – там и есть Москва!
То есть – в Москве
Д. А. Пригов. Москва и москвичи, 1982
Творческий расцвет в жизни крупных городов мира часто происходит во времена кризиса идентичности. Еще до возвращения столицы Советской России в Москву в марте 1918 года Санкт-Петербург, имперская столица России, переживал кризис идентичности. Этот город всегда был, по утверждению В. О. Ключевского, «центром на окраине» [Ключевский 1990: 322; Фадин 1999: 212]. В своем новаторском романе «Петербург» (1916) Андрей Белый обнажил трещины идентичности, расширявшиеся в течение XIX века: Азия против Европы, центр против периферии, монголы против славян, революционеры против чиновников. По версии А. Белого, Санкт-Петербург как центр полон границ и разломов, которые делают его нефункциональным. Молодые герои романа грезят о том, какая новая жизнь откроется, стоит только взорвать бомбу и убить высокопоставленного чиновника, сенатора, олицетворяющего все эти противоречия [Белый 2016]. В другом знаменитом романе, «Мы» (1920) Е. Замятина, написанном во время Гражданской войны, дистопическое Единое Государство, основанное отчасти на образе Петербурга из романа Андрея Белого, а отчасти на реалиях революционного Петрограда, изображено как центр, оградивший себя от внешнего мира и репрессивный по отношению к своей периферии [Замятин 2013; Maguire 1992]. В 1960–70-х годах, когда А. Битов написал свой экспериментальный роман «Пушкинский дом» (1978), прежняя столица сделалась реликтом, а то, что некогда было центром, стало провинцией, превратилось в город-музей, потрясающе прекрасный, но застывший во времени, окруженный пустошью ветхих хрущевок.
Подобно Санкт-Петербургу в начале ХХ века, Москва в конце ХХ века пережила кризис идентичности, а вместе с ним –
