и я вспомнил, как мы висок к виску лежали в трюме парохода на нарах перед узеньким иллюминатором, как смотрели на однообразный вечный бег волн и не смогли оторваться, и не было слов друг к другу, и еще я вспомнил, как, приехав сюда в июле, когда солнце не заходит и ночью, мы так же молча, подолгу, почти целыми ночами, просиживали у реки, на полях, на опушке тощей низкорослой тундровой рощицы. От незаходящего солнца казалось, что время остановилось, что во всей вселенной прекратилось движение и все навеки застыло. Мной овладевало что-то похожее на ужас. Хотелось уйти от этого солнца, остановившегося на полуночном небе. В комнате я завешивал окна, но в какую-нибудь щель прорывалось длинное сверкающее огненное лезвие луча, и опять пропадало ощущение смены дня и ночи и опять ужасала неподвижность времени.
— А может быть, мне грустно так оттого, что Лефортовский остается с тобою здесь, а не я.
Соня тихонько засмеялась, положила голову мне на плечо, а потом вдруг поцеловала меня в самые губы. Я отстранил ее. Она взглянула на меня и как-то сдавленно сказала:
— Ах, вот что!
Потом сразу вскочила, завернулась в шаль и убежала.
Нашел я ее в своей комнате. Она лежала на моей кровати, спрятавши лицо в подушку, и рыдала. Что же мне сделать и что сказать? В беспомощности я сидел около нее, на краю кровати, без движения, без мысли.
— Уйди, не обижайся на меня. Это пройдет, — сказала Соня.
А у меня как-то вырвалось само собой:
— Соня, я ведь тебе рассказывал про одну девушку, — она сейчас в Москве, я ей пишу, и она мне пишет.
Соня никак на это не отозвалась.
Снизу, из сеней, от лестницы, позвали меня, — это голос жены Потапыча:
— Павел Иванович, запрягли, ждет Потапыч.
— Соня, я ухожу. Запрягли. Соня, меня ждет Потапыч.
Соня поднялась.
— Это все пустое, Павел. Нервы… сама не знаю отчего. Не сердись на меня. Все прошло.
— Неужели мы не увидимся, Соня?
— Увидимся, Павел.
Я хотел ее поцеловать, но не посмел. И решил, что и так хорошо: не надо делать этого. Но, решив так, обернулся к ней и поцеловал ее.
Когда я вышел во двор, мне показались звезды еще ярче, еще выше. Под навесом стояли Потапыч и Сундук не разговаривая. Потапыч пенял мне:
— Что же ты так долго?
Потапыч уложил Сундука и меня в самый низ глубоких саней, что-то вроде розвальней, но с лубочным задком, высокими боковинами и с облучком у передка. Он затрусил нас немного сенцом и прикрыл кожей. На кожу навалил сена и стянул веревками.
— Лежите лицом к задку, — там, в лубках, промежутки, дышать будет свежее.
Потом слышно было, как взвизгнули полозья, тронулись сани. Потапыч пошел сбоку, очевидно держа вожжи, кто-то открыл задние ворота, пахнуло с поля холодом. Потапыч вспрыгнул на облучок:
— Ну, с богом, трогай. Поехали…
Через несколько минут слышим:
— Стой! Кто едет! Что везешь?
Это мы, очевидно, на выезде из города: стражники проверяют. Переброс нескольких голосов. Чем-то ударяют в кожаную полость, покрывающую нас. Опять голоса. Опять:
— Ну, с богом, трогай!
Опять визжат полозья. Долго едем молча. Потом слышится негромкий подсвист Потапыча. Лошадь останавливается. Потапыч освобождает нас. Мы садимся в задок саней.
Над нами звездное небо, вокруг нас снежная пустыня.
Я — весь в будущем. Я — весь там, далеко-далеко, где, разбросанные по всей стране, ведут сейчас окопные бои уцелевшие отряды нашей небольшой, но бесстрашной армии. Там с ними вся моя жизнь, вся моя любовь.
ГЛАВА II
Потапыч торчал перед моими глазами с поднятым высоченным воротником тулупа, неподвижный, как монумент, только в руке у него ходило кнутовище вверх и вниз, не то чтоб погонять лошадь, а так, для порядку. Ни разу он не оборотился к нам, а на лошадь то и дело поварчивал:
— Спотыкайся! — Или: — Чего, чего? Пугайся, леший! Ну, встал тоже, дурак тебя нанюхал!
Сундук ерзал и ежился, он был в коротенькой ватной курточке, ноги в ношеных валенках, подшитых кожей. Он все время постукивал ногами одна о другую. Потапыч жалел лошадь и пускал все больше шагом: «Виданное дело — не кормя, больше тридцати верст сломать».
Так и тащились мы, волочились. А сердце летело и, кажется, обогнало бы ветер. Изредка лошадь, озябши, переходила без понукания на легкую рысцу. До самой притайболовой деревни, где жил сват, не случилось ни одной встречи. Это был малопроезжий проселок, в стороне от казенного тракта.
В деревню мы въехали в глухое предутрие. Только в одном окошечке мелькнуло дрожащее пламя лучинки и сейчас же погасло.
Потапыч застучал в широкие, крепкие ворота. Сундук выскочил было из саней поразмяться. Потапыч сердито крикнул:
— Чего сигаешь? Успеешь! Только народ навлекешь. Сиди уж смирно. Не к теще на блины приехал.
Когда мы въехали во двор, Потапыч и сватов сын сейчас же распрягли лошадь, поставили ее под навес, в уголок потеплее, у санок закинули оглобли вверх, а сват закрыл ворота, завалил низ тесовиной-подворотней, под которую не подлезет ни любопытствующий мальчишка, ни собака, ни курица, ни мышонок. Заложил в скобы толстую слегу — засов, припер оба воротища сосновым горбылем и запер ворота на большой замок.
Сундук сказал:
— А ты говоришь, Потапыч, — не к теще на блины. Выходит, вроде все-таки на долгую побывку.
— А говорить-то не о чем, через час рассветать будет. Куда вас отправишь? Пережидать будем до ночи, — рассердился сват.
А наш Потапыч молчал, как виноватый, и старался держаться так, как будто его дело сторона и не он нас привез, а мы его.
Я скоро понял, почему Потапыч обмяк: уж очень суров, жесток был сват, дядя его жены, настоящий северянин, родом из холмогорских крестьянских крепышей.
В сенях попалась нам навстречу красивая молодуха — шарахнулась, скользнула мимо, взглянув мельком с неприятным любопытством, без улыбки. Мы прошли в чистую горницу с кружевными занавесками, с дерюжными половичками, протянутыми дорожкой к киоту в переднем углу. Хозяйка, пожилая, унылая, ввела нас, беспрестанно кланяясь. В глазах ее была какая-то жалость к нам.
— Не нравятся мне люди, — сказал Сундук. — Чего это она нас жалеет? Думает, попали на несговорчивого черта. Ну, и мы сами с усами. Посмотрим.
Нас оставили в горнице одних, и долго никто к нам не шел.
— Что-то долговато советуются наши сваты. Тоже нехороший знак, — затревожился Сундук, но тут же отвлекся, заметил цветок на окне: — Гляди-ка, это столетник у них в горшочке, очень помогает от ран, при порезах; эк куда его
