отличного футболиста. Они-то не знают, что Витаутович почуял пробуждающийся во мне дар, и Шуйский — тоже. Как теперь оправдаться?
Я дернул руками, чтобы сжать виски, забыв, что наручниками прикован к кольцу. Стол вздрогнул, Азаров напрягся, отлип от стены.
— Десятый час уже, — сказал Быков. — Давайте на сегодня заканчивать.
Конвойный за моей спиной облегченно выдохнул.
А меня куда? В одиночку? Чтобы посадить в СИЗО, надо предъявить обвинение, а я еще ничего не подписывал. Или этим на закон плевать? Как там Феликс Эдмундович говорил? «Отсутствие у вас судимости — не ваша заслуга, а наша недоработка».
— И то правда, — кивнул Фарб, встал, но покачнулся от усталости и оперся о стол, обратился к конвойным: — Подозреваемого — в КПЗ.
Негодовать не осталось сил.
Человек-мейнкун с кошачьими глазами снова снял наручники, чтобы застегнуть их за моей спиной, и меня вывели в коридор. Потом мы поднялись на первый этаж и на улицу.
Чтобы обогнуть ментовку, надо минуты-две. Вот темная улица. Ни души. Тихо падает снег. Я запрокидываю голову, глядя на танец снежинок в свете фонарей. Стараюсь идти как можно медленнее, жадно вдыхаю морозный воздух. Конвойные не спешат. Азаров так даже остановился, позволяя мне насладиться мгновением.
— Двигай давай! — Он подтолкнул меня в спину.
Мы стояли между двумя фонарями и отбрасывали по две тени. Когда двинулись дальше, одна тень посветлела, вытянулась и исчезла вовсе.
Азаров не спешит, Азаров понимает, прощусь я с волей на неопределенный срок…
И снова вонючая камера, журчащая вода в бачке унитаза, булькающий храп соседа на нижней полке. Я протопал к крайней койке справа, взобрался на полосатый матрас и отвернулся к стене.
Выходит, никакого дела на меня еще не завели, и наша беседа была неформальной? А теперь куда? К следователю? Радовало, что не в застенки КГБ на допрос. Оставалась надежда, что из СИЗО меня выпустят, когда разберутся что почем. Если захотят разбираться. Может, им надо на кого-то громкое дело повесить. Загонят иголки под ногти Витаутовичу, он меня оговорит — и все, пиши пропало.
Появилось ощущение нереальности происходящего. Сон, это лишь дурной сон. Скоро он закончится, и я обниму Лизу.
Но время шло, сон длился и длился, а я все отказывался принимать этот бред как реальность.
Итак, что мы имеем? Меня обвиняют в серьезном преступлении, и расклад неясен. Перспективы тоже неясны. Может, во всем разберутся, и меня освободят. Но, может, делу дадут ход. На сколько лет меня осудят? Десять? Двадцать? Или вообще расстреляют? Можно ли доказать мою вину при отсутствии оной?
Еще днем, обманывая полиграф, я верил, что недоразумение разрешится в мою пользу. Теперь — нет. Ведь случиться может что угодно.
Чтобы не свихнуться, нужно переключиться с того, с чем я ничего поделать не могу. Есть более насущные проблемы. Например, завтрашний откат. Стану я, например, худшим дипломатом, поцапаюсь с вертухаями, сокамерниками, следователем, если на допрос вызовут…
Или стану самым безвольным. Велят мне оговорить подельников, прижмут к стенке — и Тирликаса оговорю, и Лизу, и всю футбольную команду.
А может, пронесет. Стану худшим танцором или вышивальщиком крестиком. Хрен знает, этот откат — русская рулетка. И пока я сплю, барабан револьвера крутится. Потому сон не шел, и казалось, что мешает храп соседа снизу, журчание воды из неисправного умывальника. Сморило меня лишь под утро, но я вскоре проснулся от лязга закрывающейся двери и с пониманием, что я сегодня худший певец. Фух, пронесло!
Петь меня на допросе точно не заставят.
— Ироды! — взвыл мужик, завернувшийся в одеяло. — Дайте наконец поспать!
У выхода стояли два вертких небритых типа, которые плевать хотели на наш покой.
— Вечер в хату! — сипнул один, не получил ответа, потому что все спали, встретился со мной взглядом, вытаращился на второго, толкнул его в бок. — Тимоха, гля кто здесь! Вот так встреча!
И тут я их вспомнил. В прошлый раз они были в кепках-аэродромках и гладко выбритыми, потому я не узнал их сразу. Воры с лиловского Центрального рынка, которые бабку щипнули. Вот этого Тимофея я потом скрутил и попытался сдать патрулю, но оказалось, что сержант Шкет, то есть Кирилл Громовой, их крышевал, и карманник отделался легким испугом и разбитой мордой.
Видимо, после того, как крышевать их стало некому, совсем туго в Лиловске дела пошли, и поехали щипачи на гастроли, да, вот — залет.
— Ах ты козел! Подстилка ментовская! — зашипел Тимофей и потер руки. — Земля круглая, жопа скользкая! Хана тебе, козлина!
Постояльцы камеры оживились, шеи повытягивали. Даже хипак восстал, лениво перевернулся на другой бок, чтобы посмотреть разборки. Я спружинил вниз, сунул ноги в ботинки и плотоядно осклабился, ударив кулаком по ладони:
— За козла, козел, ответишь! Кто под ментами ходил и бабок щипал? Кто ментам отстегивал и жопу лизал?
О сидельцах я знал мало: не болтай, не воруй у своих, не касайся петуха, отвечай за базар. Козел — очень обидное ругательство, и если оставить такой наезд без ответа, потом это скажется на моей репутации. Подельник Тимофея сбледнул с лица и помотал головой.
— Поклеп, однако!
Я дружелюбно так, от всей души улыбнулся.
— Ой ли? И поклеп, что те менты, которые вас крышевали, потом на красную зону потарахтели? А теперь вы под кого легли?
— От фуфлыжники, — прогудели с нижней полки.
Все так же улыбаясь, я приближался к щипачам, которые уже не выглядели борзыми, пятились к стене, воровато озираясь. Им больше всего хотелось не огрести — Тимоха помнил, как я его тогда скрутил, мне — снять напряжение, не вломить уроду, так придушить его. Здесь же как: дашь слабину, потом и правда хана, сказал — отвечай за базар. Не переиграть бы только!
Второй вор шагнул вперед, выставил перед собой руки:
— Прости, брат! Обознались. Ты нормальный пацан. Мир?
Я продолжил наступать. Тимоха потянулся к кнопке вызова дежурного. Копай себе яму, зарабатывай репутацию фуфлыжника, то есть пустозвона, или шныря. А я посижу в одиночке, если надо, мне пофиг где сидеть.
Глава 4. Кто еще состоит в заговоре?
— Пацан, не быкуй, — примирительно прогудел басовитый и сел на койке — она аж прогнулась под его весом.
— Что ты кому докажешь? Все и так все поняли. — Цыган протянул мне руку. — Кардинал. Я тебя помню, парень. Бился на беспредельных как
