— Стало быть, — заметил астролог не без легкой горечи, — между предрассудками суеверной старой няньки вроде госпожи Трихтер и убеждениями человека, проведшего жизнь в размышлениях и поисках истины, вы выбираете нерассуждающую веру безмозглой старухи?
— Я не выбираю, — отвечала девушка просто. — Я повинуюсь чутью, которое дал мне Бог. Вы сильный, вы не боитесь верить в гений и волю человека. Но мне-то с моим темным умом и смиренным сердцем как можно обойтись без Господа?
Астролог встал.
— Дитя мое, — мягко проговорил он, — вы вольны верить во все что угодно. Вспомните: я ведь никогда не навязывал вам ни каких-либо верований, ни чувств. Но знайте, — вдруг с силой вырвалось у него, — пока я жив, вам не потребуется ничья помощь, ни земная, ни небесная. Вам никто не нужен: у вас есть я.
Заметив, что она, по-видимому изумленная этой кощунственной речью, хотя и не понявшая ни ее святотатства, ни ее величия, смотрит на него, он продолжал:
— Перед вами человек, который, прежде чем заняться вашей судьбой, успел совершить уже кое-что, притом немало; однако теперь, когда от меня зависит не только моя собственная участь, силы мои возросли стократно. О да, дитя, я хочу, чтобы вы были счастливы. А когда у меня есть цель, я иду к ней и не останавливаюсь, пока ее не достигну. Глядя на меня, можно подумать, будто я загубил свою жизнь, ведь мне под сорок, а у меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Но будьте уверены: основание здания уже заложено и скоро все оно поднимется словно из-под земли. Сокровища, что обогатят вас, уже собраны мною. Я хорошо потрудился! Для вас я могу совершить невозможное. Вы увидите, что значит иметь у себя на службе непреклонную волю того, кто верит в безграничность свободы человека. Во мне никогда не было мелочной щепетильности, но смолоду я поддавался власти жалких предрассудков самолюбия, мальчишеской суетности, нелепого упрямства. Ради вас я пожертвую всем, для начала — собственным тщеславием. Если потребуется, я буду пресмыкаться — я! Ибо знаю, что способен добыть ваше счастье даже ценой своего позора.
— О! — выдохнула Фредерика, едва ли не напуганная такой преданностью.
— Уже сегодня, — продолжал он, — я заложу краеугольный камень вашего будущего состояния. Теперь я жду, когда мне будет назначена решающая встреча…
Он замолк на мгновение, глядя на Фредерику с невыразимой нежностью, потом пробормотал:
— У вас будет все, о да, все.
И вдруг, словно опасаясь, не слишком ли много сказано им, он резко переменил тон:
— Однако мне надо бы немного передохнуть. Госпожа Доротея! — громко позвал он.
Вошла женщина на вид лет пятидесяти, простая, но полная достоинства и доброты.
— Госпожа Трихтер, — сказал он ей, — сегодня сюда явится неизвестный, он пожелает говорить с хозяином дома. Вы тотчас должны уведомить меня о его приходе. До скорой встречи, Фредерика.
Он сжал руку девушки и вышел, оставив ее погруженной в раздумье.
Около полудня г-жа Трихтер действительно постучалась в дверь его комнаты, чтобы сообщить, что некто просит владельца дома принять его.
Хозяин поспешил спуститься в салон, куда он велел проводить посетителя; однако при виде того, кто его там ждал, он не смог скрыть досады.
Он впервые видел этого человека.
То был Лотарио.
Он сразу узнал астролога, поклонился и молча подал ему письмо.
Пока тот читал его, Лотарио не спускал глаз с двери в надежде, что сейчас утреннее видение снова явится и ослепит его. Но он ждал напрасно. Его упования не осуществились.
А тот, кто вчерашней ночью был астрологом, окончив чтение, повернулся к Лотарио и произнес с невыразимо странной усмешкой:
— Что ж, сударь. Завтра утром в прусском посольстве? Я приду.
Следуя полученным указаниям, Лотарио тотчас откланялся и удалился.
Через час явился еще один гость.
— Ах! Наконец-то! — воскликнул при виде нового посетителя хозяин дома, на этот раз признав в нем именно того, кого ждал.
Пришелец произнес всего несколько слов:
— Сегодня вечером, в одиннадцать. Мы рассчитываем на вас, Самуил Гельб.
IV
ПОСЛАНЕЦ ВЫСШЕГО СОВЕТА
Была половина двенадцатого, когда Самуил Гельб постучался в ворота дома на улице Сервандони, что позади церкви святого Сульпиция.
Встречу ему назначили на одиннадцать ровно, однако Самуил умышленно опоздал, чтобы не ждать или — кто знает? — желая, чтобы подождали его.
Особняк, куда он стучался, выглядел самым обыкновенным, ничто в нем не привлекало внимания: подобно любому из соседних строений, то был молчаливый, уединенный дом, безучастный к уличному шуму.
Ворота отворились. Самуил проскользнул внутрь и быстро прикрыл их за собой. А сам пробормотал:
— Вхожу как вор, но выйти могу как король. И даже более того…
Привратник, выглянув из своей каморки, остановил его:
— Кого вы ищете?
— Тех, что поднялись на сорок две ступени, — отвечал Самуил.
По-видимому, удовлетворенный таким странным ответом, привратник вернулся к себе в каморку. Должно быть, то был не просто привратник!
Самуил прошел по коридору, повернул направо и поднялся на второй этаж, насчитав двадцать одну ступеньку.
Там к нему приблизился некто, шепнув на ухо:
— Франция?..
— … и Германия, — откликнулся Самуил так же тихо.
Человек отступил, давая ему дорогу, и Самуил поднялся по лестнице еще на двадцать одну ступень.
Перед ним была дверь. Открыв ее, он оказался в чем-то вроде прихожей, где ему встретился другой незнакомец.
— Народы?.. — вполголоса начал он.
— … суть короли, — закончил Самуил.
Тогда его проводили в залу, обставленную чрезвычайно просто. Если не считать гобеленов, здесь не было никаких излишеств. Стены, пол, окна, потолок — все было затянуто плотной тканью, по-видимому предназначенной для того, чтобы заглушать голоса и любые другие звуки. Нечего и говорить, что двери были двойными, а ставни — плотно закрытыми.
И ни ламп, ни свечей. Залу освещал только огонь камина, отсветы которого, мелькая по стенам, порой, казалось, оживляли изображенные на гобеленах фигуры, и те приходили в движение.
Шесть человек сидели здесь, ожидая Самуила.
У пятерых лица были открыты, шестой же не только надел маску, но и задрапировался в широкий длинный плащ, словно маска не казалась ему достаточной защитой, и держался в дальнем от камина углу, где свет не достигал его.
