class="p1">Свободы от больных, адских игр Брайанта.
Я посмотрел на лежащий на столе разбитый медальон, бесцеремонно вскрытый одним ударом молотка. Среди треснувших кусочков серебра лежала записка.
Два слова.
La Paloma.
Голубка, по-испански.
Я ожидал большего от основателя Константинов, известного своей загадочностью и хитростью, тем, что он играл в игры лучше, чем кто-либо другой.
Какого черта он оставил своей дочери медальон с таким прозаическим словом?
— Узнайте все, что можно, о связи Лейна Константина с голубями, — приказал я своим людям.
— А медальон? — спросил Уолкотт, набравшись смелости. — Может, мне стоит его отремонтировать?
— Ни в коем случае, — огрызнулся я, когда мой разум заполнил образ прекрасного, бледного и трагического от слез лица Бьянки, и всколыхнул в моей груди что-то скрытое, что-то давно умершее, пытающееся воскреснуть. — Вообще-то, оставь его в таком виде, ладно? Я подарю его ей на восемнадцатый день рождения.
Я проигнорировал то, как они на меня посмотрели, мне было за них стыдно. Они должны были быть моей командой наемников, а не сочувствовать какой-то девчонке.
— Итак, каков план? Избить ее, чтобы она подчинилась, как и всех остальных, перечащих тебе и твоему отцу? Заставить ее узнать, где Лейн спрятал миллионы долларов, и что потом? Отдать деньги тебе, в обмен на ее жизнь? — спросил Уолкотт.
— Ты забываешь ту часть, где он представляет ее обществу на апрельском балу памяти Лейна Константина как его внебрачного ребенка, — мягко добавил Хенрик.
Эзра просто уставился на меня своими темными глазами, в которых жирным шрифтом было написано осуждение.
— Спускаясь по лестнице, я слышал, как она плакала, — добавил Уолкотт.
— Ей не придется ничего подписывать. Как ее опекун, я буду отвечать за ее имущество до ее совершеннолетия, вот почему у нас не так много времени на поиски этого компромата. Через пять месяцев ей исполнится восемнадцать, а через месяц состоится бал памяти Лейна. Я хочу поскорее с этим разобраться, чтобы выгнать их из своего дома.
Закоренелые преступники, которых я годами развращал и создавал по своему извращенному образу, уставились на меня с одинаковым выражением разочарования, от которого у меня заколотилось сердце. Я рассеянно потер ноющую грудь, потрясенный тем, что мне не все равно на то, что они думают, потому что, в отличие от моих кровных родственников, я никогда раньше не сталкивался с их разочарованием.
— Она всего лишь девушка, — резко напомнил им я, почему-то забыв включить в свою защиту Брэндона.
Мне нравился Брэндо, хотя мне было больно смотреть на него и знать, что, если бы жизнь сложилась по-другому, по-моему, я мог бы знать кого-то похожего. Было легко быть добрым к ребенку, когда он милый и чертовски забавный.
Бьянка была совсем другой.
Она не напоминала мне о Грейс, обо всем, что я потерял в этой войне между двумя семьями.
Она не напоминала мне ничего.
Я никогда раньше не встречал никого похожего на нее, такую невинную, но в то же время полную огня. Она не боялась меня, как не боялись меня только «Джентльмены» и моя кузина Тильда. Она была красива, но на свете полно красивых женщин. Ее уникальность заключалась в ее простосердечии, в том, как она двигалась по миру, словно считая себя невидимой, когда каждый человек, мимо которого она проходила, смотрел на нее и жаждал быть ею или быть с ней.
Конечно, я не хотел ни того, ни другого, но я ведь не покойник и не мертвец.
В Бьянке Бельканте была какая-то магия, и, если я не буду осторожен, она заразит ею меня и этот дом и оживит все наши мертвые души.
Я просто должен был убедиться, что этого не произойдет.
Жестокость давалась легко, насилие было моим другом, а сердце уже долгие годы оставалось каменным, так что это не должно было стать проблемой.
Но, глядя в осуждающие лица своих людей, вспоминая трагическую красоту ее залитого слезами лица в тот момент, когда я украл этот медальон, у меня появилось странное предчувствие, что я приступаю к самой трудной миссии за всю мою жизнь.
ГЛАВА 3
БЬЯНКА
Проснувшись следующим утром, я почувствовала боль и пустоту. От взгляда на синий бархатный полог над кроватью в пустых глубинах моего сердца эхом отдалось отчаяние. Моя рука коснулась пустого места на груди, того самого, где должен был быть папин медальон.
Я не могла поверить, что Тирнан вот так просто вырвал его у меня.
Мне было стыдно признаться, что до этого чудовищного поступка меня интриговал этот миллиардер со шрамами и татуировками. Тирнан был образцом контраста, и как любитель искусства, а иногда и художник, я не могла не чувствовать себя обязанной разобраться в хитросплетениях его двойственности.
Голос Тирнана был учтивым, совершенным для Восточного побережья, но произносимые им слова сочились гневом и горечью, казались грубыми там, где должны были быть нежными. Тот же гнев отражался в этих змеиных глазах, в их прищуренном взгляде под тяжелыми бровями. Но губы у него были полными, мягкими и нежно-розовыми, как внутренняя поверхность морской раковины. Он не сочетался с его суровыми чертами и длинным, глубоким шрамом, но все же подходил. Он носил дорогую, безупречно сшитую одежду, как классический нью-йоркский бизнесмен, но его кожа была испещрена черными татуировками, изрезавшими его плоть латинскими фразами и детальными очертаниями случайных изображений, таких как роза на тыльной стороне ладони и набитые на обеих руках рукава, выполненные в черно-серых тонах.
Тирнан взял на работу глухого, мужчину со шрамом и женщину-адвоката, словно для него что-то значат равенство и признание, но при этом называл меня «малышкой», как будто я была вещью, а не девушкой.
Тирнан взял на воспитание двух осиротевших детей, которые в противном случае были бы обречены на сомнительную систему патронатного воспитания и потенциально разлучены друг с другом, но меня Тирнан, похоже, ненавидел. Так почему же он стал нашим опекуном?
С пульсирующей от боли головой я пыталась понять жестокого человека, который нас спас, хотя, похоже, стремился нас уничтожить.
Я отбросила шелковые простыни и свесила ноги с края кровати на мягкий ковер, на котором несколько часов проплакала вчера вечером. Сквозь горизонт пробивался рассвет, разливая бледный, как молоко, свет по морозному пейзажу за окном. Скоро встанет Брэндо, если уже не встал, и мне хотелось, чтобы наше первое утро в этой готической дыре мы провели вместе.
Когда я попыталась открыть дверь, она, к счастью, оказалась незапертой, что разожгло у меня груди остатки ярости.
