у него с интересным гостем. На сей раз это был тогдашний премьер Влодзимеж Цимошевич[66]. В какой-то момент разговор зашел о приближавшемся пятидесятилетии келецкого погрома[67], и Адам на моих глазах убедил Цимошевича в том, что тот должен выступить по этому поводу с речью.
Мы размышляли, как это лучше организовать, и решили, что в мероприятии должен принять участие какой-нибудь известный еврей — чтобы в результате получилась своего рода акция примирения памяти полвека спустя. Нам пришло в голову, что это мог бы быть Эли Визель[68], и — как не раз случалось с идеями Адама — слово стало плотью. В пятидесятую годовщину погрома в Кельце перед домом на улице Планты, 7, выступили польский премьер и Эли Визель.
Идея примирения была реализована?
К сожалению, из этого мало что получилось: Визель не понял сути нашего замысла и использовал эту возможность, чтобы произнести речь о том, чтó его как бывшего узника Освенцима больше всего волновало на тот момент: о католических крестах, которые пытались установить на территории этого величайшего еврейского некрополя, что, с его точки зрения, являлось оскорблением памяти миллионов убитых там евреев. Ну, за этот промах Адама нельзя винить. Подобных инициатив, вдохновителем которых он стал в результате обширного общения и постоянных разговоров со всеми, кто играл хоть какую-то роль в польской политике, — сотни.
Ты был очарован Михником?
А кто из нас не был? Небывалое гражданское мужество! Ты наверняка знаешь историю о том, как во время первой «Солидарности» на вокзале в Отвоцке он забрался на крышу комиссариата, окруженного разъяренной толпой, готовой линчевать милиционера, который избил кого-то из задержанных. Начал этот заика с того, что представился (там ведь никто не знал, кто он такой), заявив: «Я — антисоциалистический элемент». Это был ярлык, который тогдашняя партийная пропаганда наклеивала на подобных ему (у меня даже имелась футболка с такой надписью, и, надевая ее, я всегда вспоминал эту сцену. Впрочем, я вспоминаю ее по сей день, надевая другую свою любимую футболку, с надписью «животный элемент» — эпитет, которым Качиньский, обладавший, так сказать, абсолютным постПОРПовским слухом, окрестил представителей Комитета защиты демократии[69]). И вот, предста-вившись, Адам стал говорить с толпой и продол-жал говорить, пока люди не успокоились и не разошлись. Или вспомни его письмо из тюрьмы Чеславу Кищаку[70], в котором он предложил всемогущему тогда министру внутренних дел, который мог сделать с Адамом все, что угодно, поцеловать его в задницу!
Впрочем, все это происходило, когда мы уже выросли.
Вот именно. Возвращаясь к Клубу искателей противоречий — Адам вспоминает, что вы встречались в парке Аргикола.
Через этот парк мы ходили в школу, но встречались на самом деле по домам. Друг у друга в гостях. Помню такой смешной случай. Придя ко мне, Адам зашел в отцовский кабинет, потому что там был телефонный аппарат, а ему нужно было куда-то позвонить. Рядом с телефоном стояла мамина фотография. Очень красивая, она и сейчас у меня есть. Адам вышел из кабинета, держа этот снимок в руках, и, заикаясь, очень взволнованно воскликнул: «Послушайте, мне дома говорили, что вы были очень красивы, так вот теперь… теперь-то я и сам вижу».
Он был очень доволен собой, считал, что сказал ей настоящий комплимент. Мы много лет над этим посмеивались.
Ваши родители были знакомы?
Мой отец знал родителей Адама — отдельно маму, отдельно отца. Маму — по довоенным краковским временам. А отца — по послевоенному периоду, они вместе работали в организации под названием Центральное бюро профсоюзов или что-то вроде того.
Чем вы занимались во время этих домашних встреч?
Прежде всего мы были обычными молодыми людьми, так что нам просто нравилось проводить время вместе. Помимо танцев и первых увлечений, мы читали, да, главным образом читали и очень много об этом говорили. Мы, например, ходили в публичную библиотеку читать старые подшивки журнала «По Просту»[71]. Чтение было тем, что нас объединяло и отличало от остальных. А некоторые из нас даже сами писали — например, Анджей Титков[72], еще будучи школьником, писал прекрасные стихи.
Ты говоришь: «Мы очень много читали». Что именно?
Это тот возраст, когда человек читает большую литературу — Достоевский, Конрад, Камю, Бабель и так далее, — у многих из нас были прекрасные домашние библиотеки, так что в этом смысле проблем не возникало. И потом, мы очень интересовались политикой. Думаю, это отзвуки оттепели, наступившей после событий октября 1956 года[73], ведь наше взросление пришлось на этот период, так что мы постоянно (во всяком случае, у меня дома) слышали какие-то разговоры на политические темы. Оттаивая от морозов сталинской эпохи, люди тогда очень много разговаривали. Впрочем, интересные вещи происходили не только в частном, домашнем пространстве, но и в пространстве публичном. Например, выходили прекрасные журналы, общественно-литературные еженедельники.
Мой дом обладал в этом смысле довольно специфическими преимуществами. Дело в том, что тогда — я говорю о первой половине шестидесятых годов — главным вдохновителем противостояния интеллигенции режиму и закручиванию гаек, ужесточению цензуры и вообще развеиванию иллюзий, порожденных оттепелью, было варшавское отделение Союза польских литераторов, членом которого являлась моя мать. Она посещала разные интересные собрания и приносила оттуда все сплетни. Двумя ее ближайшими подругами были Марина Загур-
ская (жена поэта и католического деятеля Ежи Загурского[74] — мать упоминавшейся мною Боженки Загурской) и Лидка Котт (жена литературного критика и крупного культурного деятеля Яна Котта[75]). Не говоря уже о многих других знакомых, которые бывали в нашем доме, сколько я себя помню: Константы и Наталия Галчиньские[76], Флора и Влади-слав Беньковские[77], Анеля Штайнсберг[78], которая жила очень близко, была одинока и часто к нам заходила. Частым гостем был также Кшиштоф Радзивилл[79] — весьма симпатичный и интересный человек, так называемый «красный князь»; а так-же Станислав Плоский[80], историк, в период оккупации начальник Исторического бюро Армии Крайовой (кажется, так это тогда называлось), а в частной жизни — отец Зофьи Ромашевской[81]; иногда приходил на ужин Зигмунт Мыцельский[82], они с отцом были знакомы по Союзу композиторов и симпатизировали друг другу, а также Александр Гейштор[83], друживший с матерью еще со времен подполья (он работал в Бюро информации и пропаганды АК вместе с ее первым мужем), — в общем, у нас был просто проходной двор, и можно было вдоволь наслушаться интереснейших разговоров.
Которые, насколько я понимаю, ты потом обсуждал
