Проблемам вообще пофиг и на происходящее, и на твою личную жизнь.
(С) Интернет
Понятно, что никакого разговора с Артуром не получилось. Я только узнала, что скорая ждет героя дня, что все у Олеси под контролем, а организаторов линчуют.
На этом мы с Катей и ушли в заснеженный Александровский Сад, тем более что Артура, слава Богу, со сцены удалили. Надеюсь, никто не заметил как. Он со всеми еще и переругаться успел. Беззвучно, но очень экспрессивно.
— А ты, мам, тоже ничего поёшь, — вдруг сказала дочь.
— Спасибо, — только и усмехнулась я. Что тут ответишь.
— Не хуже папы. Хотя такое же старье.
— Катя-я-я-я, — вздохнула я, натянула шапку на глаза своей вредине, а пока та ворчала и поправляла, сделала снежок. И кинула. Попала.
Волосы, конечно, жалко. И зла я за пирсинг. И в школу ее надо возвращать. Но… Это же не конец света. Так, репетиция. Даже не генеральная.
— А ты сделаешь дома блинчиков? — вдруг посмотрела на меня дочь, став сразу как в старые добрые гордостью мамы, папы и школы при консерватории.
— Сделаю, — улыбнулась я против воли.
— А за весом следим с завтрашнего дня.
— Тем более что это понедельник.
И мы рассмеялись. Что делать. Как ни ругайся, как ни кричи, а все равно договариваться придется. И принимать все изменения тоже. Но коса-а-а-а-а. Я вспомнила зеленые клочья на любимой голове и только вздохнула.
— Что? — тут же вскинулась Катя.
— Вот что б тебе всю длину в как там его?
— Мятный, — упрямо пробухтел ребенок.
— Хорошо. В мятный было не покрасить, а?
— Ты не представляешь, мам, как это дорого, — совсем по-взрослому вздохнула Катя. — Волосы же были — во.
И она показала длину по пояс.
— Что ж не представляю, — прищурилась я. — И волосы представляю. Твои. И цену.
— Ну, не все могут управляться с такой гривой, как у тебя, — проворчала дочь. — И подкрашивать ее каждый месяц.
— Катя-а!
Домой. А там…
Руки сами отмеряли муку, молоко. Масло, шипя, растапливалось в микроволновке. Где там мой любимый венчик, сто лет им не пользовалась. Вес, он такой. Следим и следим. Хотя вот такие вот кухонные преступления — они тоже нужны. Потому как к тому времени как первый блин вылился на сковородку, я уже успокоилась. Да и Катя, уютно устроившись напротив меня, была тиха.
— Мам, вот скажи, — вдруг попросила она.
— Что, котенок?
— Ты же на меня злишься.
— Ой, злюсь. Более чем.
Я поставила перед дочерью первый блин. Румяный, золотистый, с дырочками. И не комом!
— Тогда почему? — она кивнула на тарелку с румяным солнышком.
— Дурочка ты, Катя, — улыбнулась я и потрепала ее по мятной и бестолковой голове.
Я как раз допекла блины, когда зазвонил телефон.
— Да, — ответила я бывшему.
— Что у вас случилось? — просипел он.
— У Кати потом спросишь. Как ты себя чувствуешь?
— Жить буду.
— Хорошо. Лечись.
— Аня!..
— Потом созвонимся.
Он вздохнул, явно набирая воздух, чтобы высказаться. Но… Захрипел только.
— У тебя голосовой покой, — негромко сказала я. И оборвала звонок.
— Папа? — заглянула в мою спальню дочь.
Я только кивнула.
— Вот зачем вы с ним развелись? — покачала головой Катя. — Нормально же жили.
Она сверкнула на меня любимыми темными глазами, взмахнула длиннющими ресницами. Ах ты ж моя папина дочь. И ушла.
Хлопнула дверь. Но не в ее комнату. Она удалилась к инструменту. Сочинять.
Вопрос о том, как ее завтра отправить в школу и доедет ли она, оставался открытым. Я убирала кухню, мыла посуду и раздумывала — как поступить. Не придумала ничего толкового. Накапала пустырничка. И… тут в дверь позвонили.
Что еще?
Катя не слышала звонка. У нас в комнате, где музыкальные инструменты, можно гранаты взрывать — оттуда не донесется ни звука. В свое время мы, как семья юной скрипачки и двух вокалистов (кабинетный рояль, гитары и еще много чего прилагается) сделали звукоизоляцию на совесть. Я пошла смотреть, кого принесло.
— Артур?
На пороге, покачиваясь как та тонкая рябина, стоял бывший муж. Изумительного оттенка, под цвет волос дочери, только понежнее. Поакварельнее. Зрачков почти не видно. И не то, что испарина — волосы мокрые.
— Артур, ты — дурак! — с чувством проговорила я, пропуская его в квартиру. И практически чувствуя себя сестрой милосердия, потому как его покачнуло. Неслабо так. А я подставила плечо.
— Что у вас… случилось?
Он распрямился, отказываясь от моей помощи — ну, это ж не концерт спасать, давая передышку! Я разозлилась.
— Пошли!
Открыла перед ним дверь в гостиную, быстро разложила угловой диван — красивый, пафосный, но потрясающе не предназначенный для сна. Да и вообще для жизни.
— Ложись. Немедленно.
Он со вздохом человека, который сделал все, что запланировал, опустился на диван. И с абсолютно довольным вздохом прикрыл глаза.
— Ты что, из больницы сбежал?
Счастливо кивнул. И даже попытался улыбнуться. Получилось жутковато.
— Сейчас принесу подушку и плед, — сообщила я, с трудом проглотив ругань. Потому как бессмысленно это.
— А у тебя есть малиновое варенье твоей мамы? — внезапно просипел он, когда я, вернувшись, подсунула ему под голову подушку и накрыла пледом.
— Есть, — и с изумлением посмотрела на него: — Ты же его всегда терпеть не мог. Равно как и укутывать горло шарфом.
— Сам не знаю. Целый день о нем мечтал, — и как-то странно улыбнулся, не открывая глаз.
Я только вздохнула.
Вот за что? Зачем?..
На кухне я прижалась лбом к холодильнику. Ледяной. Хорошо. И снова накапала себе пустырника. Хотелось кричать. Вопить. Побиться головой об стену.
«Любовь минувших дней,
Несбывшееся чудо». (С) Вадим Шефнер
Вот тебе и постучалось. Не хочу!
Я опустилась на пол без сил. Тут же вскочила, в сумасшедшей ярости на саму себя. Ты еще завой. Да так, чтобы тебя услышали не только в гостиной, но и сквозь звуконепроницаемую стену. Давай. Ты же можешь!
— Это просто такой день. Его просто надо пережить. Я смогу, — очень тихо, но очень убедительно сказала себе я.
