Цветов я не купил, что сказать мёртвому человеку, который любил меня и которого любил я — не знал. Просто сел на гранитную скамью у изголовий, сложил руки на столике и уронил на них голову. Мелкий дождь совершенно не мешал молчать и нервоточить…
— Ёк теремок… Эй, парень… — кто-то потряс меня за плечо, — парень, ты как?
Запах мокрых грязных тряпок отравил едкой амброй. Я поднял голову и выпрямился. Бомж в стоптанных ботинках, при жизни вполне неплохих, в не менее живописной куртке без молнии и вытянутом свитере под ней участливо смотрел на меня ясными зелёными глазами под седыми патлами. Лицо не опухшее, застарелым перегаром от мужика не пахло, жилистые руки удивительно чистые.
— Жив пока…
— Родные? — бомж бросил взгляд на памятник. Я кивнул. — Ни разу не видал тебя раньше.
— А ты следишь за посетителями, что ли? — я ухмыльнулся.
— Та не, — махнул рукой мужик и поморщился, — могилки убираю, мне копеечку дают… Всех уж по именам знаю, кто да к кому ходит, почитай, прижизненные истории каждого мертвяка тоже. — Он поставил на асфальт большую китайскую клетчатую сумку, и она красноречиво забрякала пустой тарой, а сверху скинул небольшой рюкзак. — Не подумай чего, — заоправдывался бомж, — банки у меня тут пустые.
Я удивился:
— Зачем они тебе?
— Ёк теремок, так яблоки варить, да сливы. В холода с кипяточком-то веселее жить. Я вот машину помыл, на сахар соточку заработал, — заулыбался мужик, и я мимолётно поразился белизне его ровных зубов.
— Ты всегда тут, что ли?
— Шесть лет уж, ёк теремок, — поскоблил под бородой мужик, — меня тут знают уже. А на столике этом я чаёк пью и с упокоенными беседую.
Я улыбнулся:
— Понимаю, всем не хватает того, кто выслушает.
— Та не, парень. Ты недооцениваешь силу человеческого безразличия. Выслушают — запросто, но не услышат.
— А мёртвые услышат?
— А вот мы сейчас чайку погреем и узнаем, — он глянул на фото на памятнике и подмигнул бабушке и деду, как старым знакомым.
Вошёл в оградку и взглядом спросил у меня разрешения присесть. Я ответил тоже взглядом. Что-то в этом бездомном разрывало привычный шаблон. Мужик присел на каменную скамью напротив, достал кусок фанеры и положил на него какую-то круглую железку, расправил на ней запчасти и вставил небольшой баллон с газом. Из сумки появились литровая кружка из нержавейки, еще две поменьше, бумажный кулёк с чем-то и непочатая бутылка минералки без газа. Я молча наблюдал, как бомж налил воду и зажёг горелку, открыл таинственный кулёк и пластиковой ложкой насыпал смесь каких-то трав, цветов и сушёных ягод, залил кипятком и ошарашил:
— Не боись, все чистое. Даже скотине кормушки чистят, а я того больше — человек, однако. Одёжа грязная, но то потому, что сушить теперь негде, — вздохнул тяжело. — Не побрезгуешь? — лукаво усмехнулся.
Подвинул мне кружку, и я молча взялся за ручку. Не побрезгую.
— Лёха я, Борисов. Когда-то Леонидычем был. Сейчас солнце выглянет, — уверенно объявил без перехода и подул в кружку, разгоняя травинки.
Я сделал то же самое и вдохнул аромат лесной клубники, осенних яблок, сосновой хвои и каких-то трав.
— Спасибо, — сказал искренне и рискнул сделать первый глоток, стараясь не обжечь горячим металлом губы. — Ммм, необычно. Никита, — потянул мужику руку.
Бомж по-простому ответил на рукопожатие и вскинул белозубую улыбку к небу, и я с удивлением понял, что моросить перестало, а солнце заметно пригрело.
— Я ж и говорю — любим мы с твоими чаи погонять да душевно поговорить…
…Мы просидели, наверное, часа два. К их исходу я знал содержимое сумки Алексея Леонидовича Борисова как своей: спецназовский нож — дорогая игрушка, но весьма функциональная; надувной матрас и ручной насос; самодельный тент из целлофана; небольшая кастрюлька и миска из нержавейки; задёрганный толстый ежедневник с привязанной к нему чёрной ручкой; банка варенья из сосновых шишек — от бронхита хорошо помогает, которым часто болел мужчина, как он сказал; пара одноразовых стаканов и расчёска; шампунь в тюбике, крем для рук и зубная щётка; небольшая аптечка из дешёвых лекарств, среди который заметил внушительную пачку активированного угля — им бомж зубы и чистит, как он пояснил, увидев мой заинтересованный взгляд; нашёлся и сотовый — легендарный «Нокия 3310», но к нему не оказалось зарядки; пакетик с рыболовными снастями; катушка ниток с парой иголок… Он бы выжил и в глухой тайге. Русский мужик, с которого система содрала «шкуру» и выбросили на улицу, как ненужный опустошённый резервуар, хотел очень мало:
— …сколочу арбу, утеплю — вот и дом будет, чем не американский трейлер? Я уж и рассчитал всё, под буржуечку продумал всё. Я ж инженер-конструктор, всё могу сам…
Я в этом уже не сомневался. Если бы он не мог, и не могли вот так выживать на минимуме ещё сто пятьдесят миллионов, эту страну уже бы лихорадило. Её всегда что-то лихорадило, как бабу в горячке, которую лупит муж. Ответила ему пустой сковородой по голове для острастки, утёрла кровавые сопли и пошла в доме марафет наводить да пироги милому печь — подумаешь, деньги в казино американское носит да посматривает за чужой женой, всё равно свой, хоть и убить порой хочется. И не знаешь, гордиться дурой-бабой или за голову хвататься, но очень она хозяйственная да башковитая — половнику сто применений найдёт, ложкой деревянной бытовую магию творить сможет — голь на выдумки хитра.
Я слушал этого человека и диву давался — да, твою мать, доколь?! Ведь мог жизнь этого человека круто поправить — достоин он, как и всякий другой, и чашек из кружевного фарфора, и перин на лебяжьем пуху, и носков шерстяных на мытых ногах, протянутых к камину. Но разве изменит это что-то? Мудро ли дать рыбу, а не удочку? Нет. Потому что простая из ивовой лозы уже не прокатит, надо чтобы она и стреляла, и ведро воды из колодца доставала, и зонтиком раскрывалась, а иначе это роскошь, непозволительная церковным служкой — друганом драчуна-мужа. Вот и дрочит он жену, на жену и на их совместное будущее.
— …в автосервисе пообещали покрышки отдать да диски старые — колёса справлю… — продолжал о потребном Алексей. А я рассматривал его внимательно и не понимал — что я делаю здесь? Почему не в Европу, не в Африку, не в Антарктиду — что сюда припёрся? В страну, выбравшую себе роль жертвы. Стокгольмский синдром мирового масштаба. — …если бы ещё пахану не отстёгивать… — прорвался в мысли расстроенный голос мужчины.
— Кому? — переспросил, думая, что ослышался.
— Так всё ж поделено, — откровенничал он, — помойки и доходные места для милостыни. Пахан следит, чтобы чужой не совался — убить могут. Кто бомжа искать станет? Платить, что живёшь на его территории, не станешь — поминай, как звали. Милостыньки половину не отдашь — исход один…
Он говорил и говорил, а у меня перед глазами полетели чёрные мухи, от бешенства заломило виски. Я думал, уже увидел дно. Но нет, то был люк.
