Когда впереди затемнел широкий дубовый ствол, Милава увидела его первой и со всех ног бросилась туда. Заренец хотел окликнуть ее, но не стал, а значительно оглянулся на брата. Встрень кивнул, озабоченно опустил уголки губ. Блеск глаз, речи, все обхождение Милавы показались им странными – как бы ее не тронул русалочий дух, не попортил ей разум. Так бывало, если не присмотреть за юными девушками в первый их Ярилин день, а они как раз и не присмотрели. На родного брата понадеялись, а Брезь и сестру не уберег, и сам пропал.
Брезь лежал на берегу так же, как она его оставила, и Милава с радостным криком бросилась к нему. Подошедшие парни перевернули его и приподняли. Лицо его было бледно и исцарапано, одежда и волосы насквозь мокры от росы, он дышал тяжело и неровно, словно видел тяжкий сон, и часто сильно вздрагивал. Братья подняли его на руки и понесли к опушке. Милава шла рядом, мокрым рукавом пытаясь стереть с лица остатки слез, росы и пота от беготни, ее била дрожь, дыхание сбивалось, горло горело, глаза болели, словно она долго смотрела на блеск воды под солнцем. Смеющийся березняк выпил из нее все силы, путь до дома казался таким длинным! А что они скажут дома? Недаром каждому внушают с детства – не ходи в русалий месяц кресень в лес один – пропадешь.
Глава 2
Год выдался засушливым, близилась осень, но грибы в лесу встречались редко-редко. Полдня проходив по березнякам и дубравам, девочки едва прикрыли донышки лукошек сухими, заморенными подберезовиками.
– А пойдемте в ельник! – предложила старшая, четырнадцатилетняя Зорька. – Там болото близко, там помокрее. Может, хоть чернушек наберем!
Идти в ельник было страшновато, но возвращаться на займище с пустыми лукошками не хотелось, и девочки, робея и сжимая руки друг друга, следом за смелой Зорькой вступили в ельник. Здесь было сумрачно, в черной болотной земле то и дело попадались корыта кабаньих лежек, полные рыжей воды. Отпечатков кабаньих копыт здесь было множество, лесные стада протоптали здесь целые тропинки.
– Да это козы! – внушала старшая сестра младшей, стараясь успокоить. – Это не кабаны вовсе, здесь стадо гоняют!
Только пятилетняя девочка могла спутать козьи и кабаньи следы, и сестры с испугом оглядывались на каждый шорох. Но скоро они забыли страх – здесь и там на рыжей хвое виднелись рыжеватые шляпки свинушек или черно-бурые, чуть зеленоватые чернушки.
Вдруг неподалеку раздался громкий треск. Одна из девочек, мертвой хваткой зажав в ладони гриб, обернулась – прямо к ним через папоротник ломилась огромная черноватая туша. Мигом все слова испарились из ее памяти, из горла рвался отчаянный визг. Но кабан не испугался людей, а даже быстрее пошел на голос. Другие девочки заметили его тоже, ельник наполнился разноголосыми истошными визгами; побросав лукошки, натыкаясь на деревья и спотыкаясь о корни, девочки бросились бежать.
Только одна из них отстала. От рождения она хромала и не могла быстро бегать; теперь же она оцепенела от страха и застыла под огромной старой елью. Когда прямо перед ней вырос огромный кабан – старый секач с желтыми загнутыми клыками, сам ростом с теленка, – она запоздало охнула, повернулась и хотела бежать, но сразу оступилась, упала и осталась лежать неподвижно. Может быть, кабан примет ее за мертвую и не тронет.
Перестав дышать от ужаса, девочка слышала хруст и шорох под копытами лесного зверя, его тяжелое дыхание, запах зверя. Обмирая, она ждала удара, который прервет сознание, и так застывшее от смертельного страха. Кабан приблизился, наклонил страшную морду с загнутыми клыками. Девочка чувствовала его дыхание у себя на волосах.
И кабан шепнул ей на ухо Слово, которого она никогда никому не передавала. Это был не простой кабан, а Князь Кабанов, хозяин ельника.
Услышав Слово, девочка поднялась на ноги. Страх ее прошел, и она по-новому смотрела на Зверя – теперь он был ей не чужой. Она осторожно прикоснулась к жесткой щетине на его морде, провела пальцами по страшному загнутому клыку, способному одним ударом распороть брюхо лошади. И от этого прикосновения слабых детских пальцев клык вдруг отломился, как пустотелая ножка гриба-чернушки, и остался у нее в ладони. Это был подарок Князя Кабанов, скрепляющий их новое единство. А на его месте прямо на глазах у девочки вырос новый клык.
Увидев ее живой, родичи не поверили своим глазам. И она вернулась к ним другой. Лес взял ее к себе, миру людей она больше не принадлежала. Ей многое открылось, она стала понимать шум деревьев, различать целебные травы, предсказывать погоду, приманивать зверей и рыбу. Ее прежнее имя забылось, все стали звать ее Еловой. Когда ей сравнялось пятнадцать лет, она пожелала уйти с займища, и старейшина велел мужикам выстроить для нее избу там, где она скажет. И она указала поляну в ельнике, ту самую, где встретила Князя Кабанов. И двадцать лет она прожила там, слушая голоса Леса и служа посредницей между Лесом и людьми. За эти годы лесного в ней стало больше, чем человеческого. Все боялись ее, как боятся Леса, и уважали, как уважают Лес; он кормит, согревает, защищает, но горе тому, кто войдет в него, не зная его законов.
Завидев в воротах высокую сухощавую женскую фигуру, заметно хромающую на ходу, дети и девушки попрятались кто куда. Елова как будто приносила с собой свой сумрачный ельник, болотной сыростью и еловой хвоей веяло от ее коричневой рубахи и ожерелья из кабаньих клыков, хвоинки застряли в седой косе, спускавшейся до самых колен. Ни на кого не глядя и не отвечая на приветствия, Елова прошла в избу, где на лавке лежал Брезь. Родичи вытерли его, переодели в сухую одежду, умыли, но в себя он так и не пришел.
Елова положила сухую тонкую руку ему на лоб, склонилась над ним – у Милавы замерло сердце, словно огромная злая птица хотела заклевать брата. Почуяв, Елова оглянулась на нее, и Милава чуть не вскрикнула под ее взглядом. В нем не было ни злобы, ни вражды – просто в нем не было ничего человеческого.
– Уходи! – коротко и сурово велела ей ведунья. – Он теперь не ваш! Его дух берегини взяли.
Сжавшись, как мышь, Милава бросилась из избы. Ей было страшно оставлять брата одного с этой женщиной, но она не смела ослушаться. Да и как, если даже дед Берестень слушается ведуньи.
Услышав слова Еловы, весь род всполошился, Вмала снова заплакала. Это ведь хуже любой болезни – от лихорадки излечиваются, а от русальей порчи – нет.
– Что же делать с парнем? – тревожно заговорили женщины. – Неужто пропадать теперь? Ведь должно быть средство какое? Или так каженником[29]останется? Жалко ведь!
– Что берегини взяли, то назад не воротят! – сухо бросила ведунья. – Всякую весну они ищут, чьим духом согреться, и вот ныне нашли! В память я его ворочу, а дух его берегиня выпила! Подите все прочь!
Родичи послушно стали расходиться. Только Милава с братом Вострецом остались слушать в сенях. Замирая от страха, что ведунья почует их и прогонит, Милава слышала, как Елова ходит по избе, стучит деревянным ковшом, плещет водой, бормочет что-то. Из щелей пополз горький дым от сжигаемой полыни – злой травы, которой так боятся берегини.
