Османской империи стало…. плохо. Очень плохо, в том числе и касаемо резкого обнищания обычных турок. Ни новых рабов, ни добычи, ни возможности посильнее выжать сок с имеющихся земель. Сербии не стало, островов по сути тоже. Болгары и валахи если и не бежали с земель, то порой сбивались в отряды и начинали пощипывать своих хозяев. В общем, жаждущие поживы взгляды правоверных поневоле устремлялись в сторону тех, кто раньше находился в этаком полупривилегированном положении. Ну да, на неверных из числа греков и армян. А наиболее зажиточными эти самые неверные являлись в Стамбуле, в тех самых Фанаре и Галате. Требовалось лишь спустить алчущих псов с цепи, уже истончившейся.
И их спустили. О нет, не сам Баязид, понимавший, что если разорить Фанар, Галату и иные места проживания христиан, то совсем скоро придёт в упадок вся столица, а за ней и остальные города империи. Но одно дело понимать и совсем другое — решиться остановить жаждущих крови и добычи подданных, к тому же науськанных муллами, имамами и иными значимыми духовными персонами. Да и положение самого Баязида было чрезвычайно печальным. Война против Мамлюкского султаната, по умолчанию обязанная принести новые земли, золото, рабов… принесла ещё и внутренний разлад сразу после того как Аль-Ашраф Кансух аль-Гаури объявил неверным джихад, а себя провозгласил Защитником Веры и Хранителем Мекки и Медины. После такого… он просто не мог продолжать войну. Но и вернуть завоёванное не мог, равно как и развернуть свои войска на тех самых крестоносцев. Не мог, но его буквально вынуждали это делать, подталкивали со всех сторон, не понимая или же не желая понимать губительность такого поворота для всей Османской империи.
Вот потому султан и тянул время, молясь Аллаху и надеясь, что всё как-то разрешится, само собой вернувшись к первоначальному положению. И в это самое время ожидания стамбульская чернь, окончательно обезумевшая от фанатичных проповедей, двинулась на христианские кварталы. Зачем? Воплощать тот самый джихад, пусть даже сначала на улицах собственного города. Яростный огонь веры в Аллаха, замешанный на обещаниях богатой добычи и юных рабынь, он сотворил… привычное. Остановить эту толпу можно было лишь выведя на улицы войска и устроив кровавую баню. Однако Баязид II просто не мог быть уверенным, что его приказ будет выполнен. Немалая часть стамбульских войск сама бы с удовольствием присоединилась к погромщикам, а ещё примерно половина от оставшихся не стала бы мешать истинно верующим совершить достойное деяние.
Ему оставалось лишь сидеть, смотреть и ощущать, как власть над империей постепенно ускользает из рук. А еще осознавать, что кое-кто из сыновей замешан если и не прямо, но исподволь подталкивает толпу, заигрывает с ней, чтобы потом использовать уже совсем для другого, для получения настоящей власти.
Но сперва была Большая резня! Хорошо так была, обширно, кроваво. Пожалуй, не менее трети христианского населения Османской столицы была вырезана либо обращена в рабство. Про разграбление же домов и немалой части храмов и говорить нечего. Всё что смог султан — выставить охрану из пока ещё верных лично ему янычар у кафедры Константинопольского патриарха, то есть у церкви Богородицы Паммакаристы, в части армянского квартала Сулумонастыр и ещё в паре мест, куда по возможности и сбегались покорные власти христиане. Только сбегаться они и могли, потому как хранение и тем более ношение любого оружия им было запрещено. Да и вообще, много ли могут те, кто добровольно объявил себя мирными овечками и покорно блеял на радость завоевателям из поколения в поколение? То-то и оно!
А когда закончилась — точнее сказать, поутихла — резня, то начался печальный и скрытый исход. Тут даже до большинства самых глупых и наивных наконец дошло, что безопасности в Стамбуле неверным уже не видать. Их снова и снова будут грабить, резать, насиловать, обращать в рабство с целью последующей продажи где-то в другом месте. Столица империи освещалась не только то и дело возникающими ночными пожарами в христианских кварталах, но и заревом даже не упадка, а почти что объявленного падения. Становилось ясно, что это действительно начало конца. Если и не империи в целом, то уж Баязида II точно.
— Я знаю о Большой резне многое, — спокойно так, без тени чувств произнёс Мирко Гнедич. — И о том, сколько убито, и о количестве награбленного. Даже о примерном числе бегущих из Стамбула недавних верных слуг султана. Но вот рабы… Это уже тебе лучше знать, Исмаил.
— Сотни и сотни. Но лишь юные девицы, женщины, не успевшие потерять красоту, а также… юные мальчики, которые тоже очень дорого стоят. Правильные, то есть покорные.
— У покорных отцов вырастают покорные дети, — пренебрежительно скривился Мирко. — Их уже успели распродать?
— Только начали. А ты хочешь?..
— Кое-кто может быть полезен. Не они сами, а их старшие родичи. Хотят получить обратно деток? Пусть платят!
— И конечно не золотом.
Усмешка Черлеску превратила на пару мгновений лицо трансильванца в воистину демоническую харю, но Гнедича подобное не то что не пугало, даже не смущало. Он многого в этой жизни насмотрелся, а уж подобные мелочи и вовсе не стоили внимания. Да, Раду Черлеску не был ангелом во плоти, зато являлся нужным Ордену, полезным, а также находился в допустимых рамках, не выходя за оные. И не осмелится выйти, если хочет продолжать ощущать себя частью могучей силы, которая только и способна была дать ему желаемое — месть.
— Связи, Исмаил! У нас их уже немало, но кое-куда так и не удалось проникнуть. Греки, армяне — они как закрытый ларец в тёмной комнате. Взломать сложно, но даже если сумеешь, то определять приходится наощупь, ведь зажечь свет означает привлечь ненужное внимание. Понимаешь? Это дополнение к тем женщинам, которые уже наши, которые с нетерпением ждут своего часа.
— Хорошо. Я отдам приказ купить тех, кто может оказаться полезен. Но они останутся вдали от родных вплоть до тех пор, пока те не исполнят приказы.
— Часть придётся отдать. Как доказательство намерений и для успокоения.
— Приемлемо. Только почти все женщины уже порчены и не раз. Мальчики тем более, — тут Раду злобно расхохотался. — Вот ведь выродки! Даже если есть выбор, они предпочтут мальчишескую задницу теплому и влажному девичьему лону. И не противно им свой отросток в дерьмо тыкать?
— Монахи ничуть не лучше.
— Да, верно, — помрачнел трансильванец. — У нас тоже грязь, хотя и меньше. Но теперь её убирают. Да благословит бог тех, кто это делает и не собирается останавливаться.
— Возблагодарим же Аллаха милостивого и милосердного…
При этих словах Мирко Гнедич позволил себе осторожную такую ухмылку, показывающую истинное отношение что к Аллаху, что к пророку его, что ко всему, что с этим связано. Просто он слишком серьёзно подходил к достоверности носимой маски, а потому старался даже в окружении своих не расслабляться. Так ему было спокойнее.
Мысль касаемо выкупа обращённых в рабство при большой стамбульской резне пришла в голову Мирко Гнедичу довольно неожиданно. Однако польза её была бесспорна. Даже если задуманное удастся лишь частично, лишним это точно не окажется. Особенно учитывая то, что некоторые люди, ненавидящие все связанное с османами и их империей, уже ждали своего часа. И этими людьми были красивые женщины, то есть те, от кого правоверный мусульманин в принципе не ожидал чего-то действительно опасного. Гаремные игрушки, жёны или наложницы, но в любом случае, по их представлениям, если на что и способные, то исключительно нашёптывать на ухо и плести исключительно женские заговоры. Может и опасные, но не сами по себе. И это должно было стать очередной большой ошибкой.
