– Ты, блядь, больная! – крикнул он. – Ебнутая! Я тебя сейчас поймаю и урою!
Он встал, чуть покачиваясь, вытирая кровь, которая текла из носа, капала ему на грудь. Теперь он точно выглядел фирменным маньяком, я даже назад попятилась.
– Ваш отец умирает! Вы понимаете?
До него наконец дошло. Он вышел из спальни, я слышала, как хлопнула дверь комнаты Игната. Посмотрела на постель – все бельё перевернуто. Сдернула простыни и одеяла, потрясла ими, пытаясь отыскать телефон. Перестаралась. Он упал с глухим стуком и вроде с небольшой высоты, но внешне не повреждённый сенсор перестал реагировать на прикосновения. Я выругалась, побежала обратно, уж у Александра телефон точно есть.
Он сидел на корточках на полу и рассматривал ампулы. Подобрал одну из них, посмотрел на свет. Цокнул, даже удовлетворённо. Это удовоетворение было настолько не к месту, что я почувствовала, как расползается липкой волной страх.
– Ты убила моего отца. Старого, парализованного человека. Ну вот не стыдно тебе?
– Не говорите глупости. И ваш отец жив, ему врач нужен.
Он встал, пошёл на меня. Я снова попятилась. Самое главное – сохранять дистанцию.
– Ты знала, что у отца непереносимость этого препарата? Зачем ты вколола его? Что вы не поделили?
– Придите в себя, – я не теряла надежды достучаться до его разума. – Это лекарство я колю ему каждый день.
– Это?
Он показал мне ампулу. Я ахнула – её здесь быть не должно. Сердечник Игнат на это лекарство реагировал очень плохо, о чем мне говорили ещё в первый день. Перевела взгляд на Александра – кажется, он наслаждался происходящим.
– Убила старика, – снова произнёс он.
А потом схватил меня, закинул через плечо, вынес из комнаты. Я брыкалась и кричала, я не понимала, что происходит вообще. Не будет же он заниматься сексом, когда его отец на смертном одре?
Перед моим взором плыли сначала аккуратно уложенные половицы паркета, потом ступени, снова ступени… Меня несли в подвал.
– Ты сумасшедший!
Он внёс меня в одну из комнатушек, назначения которой я и не знала, ни разу не спускалась в подвал. Бросил на пол, нисколько не церемонясь моей сохранностью. Я ударилась копчиком так, что слёзы брызнули из глаз, а я стараюсь не плакать на людях, не стоит доставлять им такого удовольствия. Но сдержаться не сумела, боль не унималась, пульсировала огнём.
– Убила моего отца, – снова произнёс он. – И сбежала. А пока тебя будет искать полиция, мы с тобой славно развлечемся.
И ушёл. Запер за собой металлическую дверь. Я слышала, как лязгает засов. Превозмогая боль, бросилась вперёд, стучала, билась, кричала ему, что я не убивала, что нужно вызвать скорую помощь, что он пьян и не отдаёт себе отчёта в своих действиях, но бесполезно.
Сорвав голос, я села на холодный бетонный пол. Под потолком горела тусклая лампочка, показывая мне, насколько все безрадостно. Голые стены, пол, узкое окошко так высоко, что мне до него не достать. И все. Абсолютно пустая комната.
Я засмеялась. Мне и правда было смешно. Дико. Невозможно. Такая ирония – преодолеть свои страхи для того, чтобы сломать жизнь другому человеку, и в результате сидеть в этом каземате, обвиненной в убийстве человека, который наверняка ещё дышит, и ждать, когда пресытившийся радостями жизни мужчина придёт для того, чтобы за счет моего тела и моих криков развлечься и потешить уязвленное самолюбие. Прекрасно. А Максим, ради которого все это затевалось, наверняка спит на свежих простынях, обнимая свою невесту. А может быть, даже делает ей ребёнка, нового, живого, не Даньку.
Глава 4
Сидеть было больно – ныл проклятый копчик. Я пробовала ходить из угла в угол, но это развлечение мне скоро наскучило. В сотый раз огляделась вокруг – пустота, ни единого предмета. Только бетон и пыль. В стене торчит металлическая коробка, закрытая дверцей. Открыла – какие-то непонятные кнопки. Я подумала, что, возможно, это электричество, но нажимать побоялась. Александр сейчас в таком состоянии, что его лучше не провоцировать, я трезво оценивала свои шансы, в честном бою мне его не одолеть. И если он поймёт, что я отключила свет, то явится очень злым. Хотя, возможно, упадёт в темноте на лестнице и сломает себе шею. Неплохо, конечно, но боюсь, меня тогда вовсе не найдут.
Поэтому я закрыла металлический шкафчик и вновь принялась мерить комнату шагами. Боль от ушибленного копчика поднималась вверх и даже отдавала в затылок, я всерьёз обеспокоилась тем, что заработала трещину кости. С моим везением – вполне. Я остановилась, уперлась ладонями в стену. Настроение – хоть вой. Затем легла прямо на пол, холодный, бетонный, вытянулась в струнку и закрыла глаза. Тем, что я буду метаться в своей клетке, я никому не помогу. Остаётся ждать и надеяться, что Александр одумается, ну или хотя бы, проснувшись утром, поймёт, что натворил, и раскается. Верилось с трудом, но надежда умирает последней.
Я приоткрыла глаза, посмотрела на узкое окошко под потолком. В нем ничего не было видно, на улице ночь и, судя по всему, ливень. Прислушалась – тишина, только еле слышный стук дождевых капель. Я снова смежила веки и велела себе успокоиться и ждать утра.
Подумала – как я вообще докатилась до такой жизни? Мамина дочка, староста класса, отличница и медалистка. Девушка, распрощавшаяся со своей девственностью в первую брачную ночь, словно в средневековых романах о любви.
Я была поздним ребёнком. Подарком судьбы. Рожденная у бесплодной женщины перед самым климаксом. Моя мама была замужем пятнадцать лет, а потом развелась по причине того, что любовница её мужа могла иметь детей, что и продемонстрировала на деле, а моя мама – нет. А через много лет, когда она уже мечтать не смела, получилась я. Благословение небес.
Я росла в женском царстве – старенькая бабушка, мама, я и три кошки. Я олицетворяла все мамины мечты, она хотела быть идеальной мамой. Со мной это было несложно, я сама была идеальной дочерью. Такой, какой, по мнению мамы и бабушки, должна была быть. Всегда опрятная, с убранными волосами, старательная и предельно вежливая. И это было не в тягость – я купалась в любви. Пусть я была единственной девочкой в классе, которую вплоть до выпускного встречали и провожали в школу, я знала – это от любви. Что родные боятся за меня, поэтому прощала им контроль, хотя думаю, если бы встала в позу, то добилась своего. Мать не давила на меня. Она меня любила, наверное, больше всего на свете, больше жизни.
Я учила языки, играла на пианино и ходила в кружок танцев. Я была старостой, и что самое удивительное, сверстники прощали мне всю мою странность. Первые восемнадцать лет моей жизни такие, что сейчас мне и не верится, что они были. А воспоминания, словно кадры из фильма, который смотришь, и знаешь – все будет хорошо. Но вот только жизнь не фильм.
Вскоре после получения мной аттестата, словно дождавшись этого, умерла бабушка. Она была очень старенькой и последние годы жила скорее из упорства. Мы отпустили её легко. Это правильно… когда умирают старые люди. Ты грустишь, тебе плохо, но ты знаешь, что это закономерно. Это так, как должно быть. Дома стало пусто, казалось, мы с мамой шагнули вперёд, оставив позади целую эпоху. Но шли недели, я поступила в университет. Закономерно стала старостой, впервые влюбилась.
