— Нет, Кабан, ты мне объясни.
— Опять пришел нотации читать про антисоциальный образ жизни?
— Нет, Кабан, на этот раз все гораздо хуже. Но ты сначала объясни.
— Да что тебе объяснить, Выхухолев?
— А то объясни! — повысил голос до крика милиционер. — То объясни! А то у меня, видишь, бойцы молодые на тебя смотрят и завидуют. И спрашивают у меня: Выхухолев, а зачем нам служить в рядах милиции, если можно вон, как Кабан — бухать напропалую? Каждый день!
— Так что тебе объяснить, не понял, — равнодушно вступил в полемику восставший.
— Откуда деньги у тебя на бухло объясни.
— Ну как. Ну вот вчера я Зинаиде прицеп дров наколол. Она мне полтос дала. А полтос это на два дня хватит, если разумно распорядиться. Мне, Выхухолев, бутылки чернил на целый день хватает: три капли выпил и, если не есть ничего, ходишь под кайфом. Только перепел от них суворый. Так что я не знаю, чего тебе объяснить. Если ты в такой сложной форме выпить просишь, то иди ты на хуй, вот что. А если по-человечески за жизнь поговорить хочешь, так мой разговор такой: осенью грибки собираю, кукурузку, продаю на рынке, хватает.
— Ворует он кукурузу, с полей колхозных, — перебил Кабана Андруша.
— Зимой рыбка сушеная, я рыбачить мастак, сушу потиху. Нет, ну если ты, Выхухолев, решил бомжевать, так я тебе за три минуты всю арифметику не выдам.
— С соседских огородов он живет и вещи жены распродает, — мрачно заключил Андруша. — Вот и вся арифметика.
— Собирайся, Кабан, поедем в участок, — подвел черту под разговором Выхухолев.
— Как в участок? — удивился Кабан.
— Так в участок.
— На каком основании?
— На таком основании.
— А где санкция прокурора? Чем мотивируете арест?
— Ты, Кабан, фильмов американских пересмотрел. Какая санкция прокурора?
— Беспределишь, начальник? — профессионально изменил интонацию Кабан.
— Ну, если ты хочешь за юриспруденцию поговорить, — спокойно и веско возразил Выхухолев, — так я готов поддержать разговор. Во-первых, я тебя не арестовываю, а задерживаю. А до выяснения никакой санкции прокурора не требуется. Во-вторых, оснований у нас более чем достаточно.
— Это каких таких оснований, — сразу оробел Кабан.
Было видно, что он не очень знаком с тюремной юриспруденцией.
— Ты размахивал руками и ругался матом.
— В смысле?
— Без смысла. Свидетели, а у нас тут их трое, видели, как ты размахивал руками и ругался матом. Грубо нарушал общественный порядок.
— Так я ж дома.
— А свидетели видели тебя на улице. И это мы еще не начали говорить за то, что ты ночью натворил.
Кабан притих. События прошлой ночи вспоминались ему в весьма неясных очертаниях и путались с событиями позапрошлой ночи и всех предыдущих ночей, проведенных под сходным градусом. Кроме того, они накладывались на сновидения, которые порой носили пугающий, порой — чарующий характер, но всегда были реальны примерно в той же степени, в которой было реальным странное существование Кабана, проводимое в лихорадочном стремлении накопить на бутылку, выпить бутылку, после чего как можно скорей похмелиться новой бутылкой, потому что зависимость от плодово-ягодного вина, получаемого путем добавления некачественного спирта в брагу из полусгнивших фруктов, смешанных с дрожжами и сахаром, — страшна и по своей силе приближается к морфиновой.
— Надолго одеваться? — спросил Кабан прибито.
— Надолго. Тулуп на всякий случай возьми. Или ненадолго. Все от тебя зависит, — ответил ему Выхухолев.
Его несколько смутило, что Кабан сдался так легко: он ожидал мордобоя, погони — всего того, что потом дало бы моральное право на жесткий допрос. «Курицу не замкните», — распорядился он на улице. Ему было жалко курицы.
Глава 5
Глусский РОВД размещался в доме купца Розенфельда, дети которого торговали лесом, внуки были расстреляны НКВД, а правнуки уехали на историческую родину при первой возможности, еще в начале восьмидесятых. В разные годы в этом здании успели побывать ГПУ, НКВД, Гестапо, Военная контрразведа и КГБ, так что традиции тут въелись в стены, а камеры в подвале содержали обширный набор граффити на немецком, белорусском, русском и идише.
Для допроса Кабана Выхухолев решил использовать свою собственную комнату: мебель здесь не была прикручена к полу, как в некоторых узкоспециальных кабинетах, зато от долгого сидения на стуле у допрашивающего не затекала спина. А разговор намечался долгий.
— Все пьешь, Кабан, — пожурил его Выхухолев для разгона.
Кабан, которого уже успели на всякий случай обрядить в наручники, взмолился:
— Начальник, давай по-быстрому и уже отпускай, похмелиться надо.
— Стремление похмелиться — признак хронического алкоголизма, — наставительно произнес милиционер. — Лечиться тебе надо было, тогда бы, глядишь, не стал бы матерым рецидивистом.
Кабан, сознание которого плавало в ядовитой смеси из абстинентной лихорадки, головной боли, неуверенности в реальности реальности, жажды, не утоляемой неспиртосодержащими жидкостями, отвращения к тому образу жизни, который он вроде как не избирал, но в который привык безропотно встраиваться каждое утро, — мучительно пытался понять, куда клонит Выхухолев.
— Что я такого натворил? — аккуратно поинтересовался он.
— Я тебе так скажу: в твоем проступке, нет, давай начистоту, в твоем преступлении, да-да, преступлении — есть и моя вина, Кабан, — с намеком на искренность признался Выхухолев, и тут Кабану стало не по себе, ибо когда такой человек, как майор милиции Выхухолев, готов признать какую-то собственную оплошность, стало быть, ситуация сверхординарная и, не исключено, угрожающая. — Мне, Кабан, нужно было не наблюдать твое антисоциальное поведение, но принимать меры. Понимаешь? Нужно было отправить тебя в профилакторий, на принудительное лечение, проследить, чтобы ты устроился на работу, составить график регистраций, чтобы ты являлся, рассказывал о своих успехах, словом, взять на контроль. Просмотрел я тебя, Кабан.
— Да что я сделал?
— А ты не помнишь? — Выхухолев обошел стол и расстегнул наручники, обозначая новую, предельно доверительную, страничку их отношений.
— Не. Не помню.
— Что ты делал ночью, расскажи.
— Ну как что. Ну, пил.
— А еще что делал? Пить — это не занятие.
— Ну, спал.
— А во сколько лег спать?
— Не помню.
— Ну примерно.
— Ну не помню, начальник. Ну может, в десять. А, может, и в час. Не помню.
— А что делал перед сном?
