Док раскурил трубку и повернулся от озера к городу. Небо нависало холодной сталью. Плотные хищные снеговые облака, освещаемые изнутри солнцем, отсвечивали серым металлическим светом – от одного вида Доку стало зябко. Поморщившись, он застегнул куртку до самого верха. Статуя Фредди Меркьюри, отлитого в самой известной, самой триумфальной позе, словно собиралась взлететь над свинцовой водной рябью.
«If you want peace of soul, come to Montreux»[9]. Фред-ди был прав. Он так не любил отсюда уезжать. В итоге остался навсегда – и какая разница, где теперь его прах? Сам он обязательно тут – над озером, над суетой, над кичливым швейцарским «money talks, wealth whispers»[10].
Для Дока Фредди был больше чем гениальным музыкантом. Фредди был загадкой. Док перечитал о нем десятки книг; прочел, просмотрел и прослушал сотни интервью. И чем больше он входил в тему, тем больше у него возникало вопросов – причем Док знал, что ответы вряд ли будут. Юность Фредди – за ней, скорее всего, придуманная биография. Родители Фредди – а кто сказал, что это родители? Ведь сохранилась всего одна фотокарточка, да и та похожа на монтаж. Особая сексуальная ориентация – а кто может подтвердить, что она была?! Смутное мычание дебила-парикмахера с его гнусной книжонкой, и ни одного материала от папарацци, годами носившихся за Меркьюри по пятам. Его разгулы в Гамбурге – и ни одного полицейского протокола. Мэри Остин, единственная любовь в молодые годы? Но она хранит молчание и будет хранить его всегда.
Фредди был для Дока олицетворением тайны. Док не мог в нее проникнуть. Фредди был иллюстрацией того, что «в действительности все иначе, чем на самом деле»[11]. Этот принцип Док знал хорошо. Более чем. Потому что это была суть его жизни.
– Bon après-midi, Doc! Comment êtes-vous arrivé?[12] От вашей трубки идет такой чудесный аромат, ни с кем невозможно спутать даже за полсотни метров, даже с моим зрением Крота из «Дюймовочки»! – протянутая для пожатия ладонь Валери была теплой, мягкой, но в то же время энергичной. Док любил людей с теплыми ладонями. Тепло вообще в дефиците в нашей реальности.
– Merci beaucoup, mon cher![13] В поезде тепло и уютно – как всегда.
– Вы голодны, Док?
– Валери, с тех пор как я начал худеть, я голоден всегда.
– И как ваши успехи в самоистязании? – очки Янковски с толстыми стеклами отсвечивали от воды, оставляя глаза почти невидимыми. Но, судя по выражению лица, он искренне сочувствовал Доку.
– Пока не очень, но, надеюсь, все еще впереди.
– Вот и прекрасно! Чтобы хорошо худеть, сначала не мешает хорошо поесть! – с улыбкой откликнулся месье Янковски, персональный менеджер Дока по private equity[14]. – Пицца?
– Безусловно! – согласился Док. – Худеть так худеть!
– Тогда – вперед! – провозгласил Валери и решительно взял Дока под руку.
Со стороны могло показаться, что перед нами давно не видевшие друг друга отец и сын. Док – широк в плечах, Валери – высок и худ. Док – сед и бородат, Валери – шатенист и роскошно усат. Доку – под шестьдесят, Валери же никак нельзя дать больше сорока. Ну и расхристанный джинсово-кожаный вид Дока вкупе с его потертыми найковскими кроссовками контрастирует с дорогим пальто, безукоризненно отутюженными брюками и явно ручной работы туфлями месье Янковски.
В пиццерии «Молино» было людно. Валери заказал пиццу, Док – мясную лазанью. Открыв элегантный чемоданчик, Янковски достал папку с аккуратно подшитыми документами.
– Ваши автографы, Док.
Конечно, всё можно сделать по экспресс-почте, факсу, телефону и имейлу – и так оно обычно и происходит. Но есть такие – личностные – вещи, что теряются в бездушных механических коммуникациях. Например, настроение партнера. Бизнеса не бывает без настроения. А если и бывает, то это уже не бизнес, а дом терпимости.
– Как видите, Док, это полугодие у нас лучше. Незначительно. Но лучше. Не знаю, смог ли я показать всё, на что мы способны, но в любом случае мы с вами прошли без потрясений. Особенно учитывая текущую конъюнктуру, – от былой игривости месье Янковски не осталось и следа.
Док работал с Янковски почти десять лет и очень ценил его профессионализм. И не только. Они вполне могли встретиться в Женеве, в офисе Валери, но лишь Док обмолвился о Фредди, как Янковски сам предложил:
– Док, вы так редко у нас бываете. Так давайте будем сочетать полезное с приятным, тем более что я тоже люблю Монтрё. Моя покойная мама родилась здесь. У деда был домик на берегу. К сожалению, после смерти мамы я был вынужден его продать.
– Отчего, Валери?
– Я так и не смог бывать в доме, где все напоминало о детских годах и девичестве моей матери.
Разобравшись с обедом и делами, Док и Валери вышли из ресторана.
– Вас подвезти, Док? Меня ждет водитель.
– Благодарю, Валери! Вы же знаете, как я люблю железную дорогу. Там, где я живу, ее нет совсем. Не могу отказать себе в столь редком удовольствии.
– Был рад встрече с вами, Док!
– Спасибо, мой дорогой друг!
Поезд бесшумно скользил по берегу Женевского озера. В полупустом вагоне висела тишина, приятно пахло кожей и деревом. Одорант они здесь распыляют, что ли? – подумал Док. Он достал из сумки фляжку с односолодовым виски, глотнул пару раз. Комок живого тепла в желудке поднялся в голову, пустил свои щупальца в ноги, отозвавшиеся приятной тяжестью.
Парадоксальная штука жизнь. Как там, в «Форрест Гампе»? – «Мама всегда говорила, что жизнь – это коробка конфет: никогда не знаешь, какую вытянешь». А что, как все и сразу?
Док вырос на Стромынке. Жил с родителями в большой квартире с огромным квадратным коридором; с комнатами, в двух из них были эркеры; с ванной комнатой, тоже с окном; и с дверью, что вела на черную лестницу, сразу рядом с кухней. Недалеко от дома стояла триста семьдесят восьмая школа, славившаяся углубленным изучением математики, но особо отличившаяся тем, что ее когда-то закончил «народный – любимый – уважаемый» Валентин Иосифович Гафт.
К удивлению родителей, Док решил поступать не на мехмат и не ВМК МГУ, а в Первый медицинский, на лечебный. Бабушка была единственной, кто одобрил его выбор.
– Может, ты и прав. Наверное, прав. Там – мертвые формулы, а тут – живая жизнь.
