— Ты встречался с моим мужем? — неожиданно спросила она. — Видимо, нет, ведь ты же только приехал. Он прекрасный человек. Совершенно блестящая личность. Но он, бедняга, уже сильно постарел и больше не способен ни на что физически трудное.
— Плохо, — согласился я. — Никакого тебе поло, никакого тенниса.
— Ни даже пинг-понга, — сказала миледи.
— Все мы стареем, — сказал я философически.
— Боюсь, что так. Но дело тут в том…
Она умолкла и стала ждать.
Я тоже ждал.
Мы оба ждали. Повисла долгая тишина.
Я не знал, что делать с этой тишиной, мне в ней было очень неуютно.
— Так в чем же дело, мадам? — спросил я.
— Неужели ты не видишь, что я пытаюсь обратиться к тебе с некоторой просьбой? — сказала она наконец.
Я не знал, что тут ответить, а потому взял еще один маленький бутерброд и начал жевать.
— Я хочу попросить тебя, mon petit garçon,[5]— сказала она, — о небольшом одолжении. Ты, наверное, неплохо играешь во всякие игры.
— В общем-то, да, — подтвердил я, смиряясь перед необходимостью сыграть с ней партию в теннис или в пинг-понг.
— И ты не будешь против?
— Ни в коем случае, это будет огромным удовольствием.
Нужно было всеми силами ее ублаготворять. Все, что мне было нужно, это встретиться с послом, посол являлся моей главной и единственной целью. Он был тем самым избранным, который примет первую пилюлю, а потом уж все покатится своим чередом. Но подобраться к послу я мог только через нее.
— Я прошу совсем о немногом, — сказала миледи.
— К вашим услугам, мадам.
— Ты это серьезно?
— Естественно, мадам.
— Ты говорил, что неплохо играешь?
— Я играл за свою школу в регби, — сказал я. — И в крикет. Кроме того, я довольно прилично играю в шары.
Она остановилась и смерила меня долгим взглядом.
В этот момент где-то в моей голове зазвенел крохотный звоночек. Я его проигнорировал. Что бы там ни случилось, я должен потакать этой женщине во всем.
— Боюсь, — сказала она, — я не играю в регби. И в крикет тоже не играю.
— Мой теннис тоже на приличном уровне, — затараторил я, — только я не захватил ракетку. — Я взял еще один бутерброд. Мне нравился вкус анчоусов. — Мой отец говорит, что анчоусы буквально убивают нёбо, — сказал я, усердно жуя. — Мы не держим анчоусов в доме, но я их обожаю.
Миледи глубоко вздохнула, и ее груди взлетели, как два огромных воздушных шара.
— Я скажу тебе, чего я хочу, — промурлыкала она. — Я хочу, чтобы ты взял меня силой и терзал, терзал, терзал до смерти! Я хочу, чтобы ты это сделал прямо сейчас! Быстро!
Боже милосердный, подумал я, это нужно же так нарваться.
— Ты немного шокирован, милый мальчик.
— Я совсем не шокирован.
— Да, ты шокирован, я вижу это по лицу. Мне не нужно было тебя просить, ты слишком молод. Да, ты невероятно молод. Сколько тебе лет? Нет, не говори мне. Я не хочу знать. Ты сладостен, но школьники — это запретный плод. Какая жалость. Совершенно очевидно, что ты еще не вступил в яростный мир женщин. Вряд ли кто-нибудь из них когда-нибудь до тебя дотрагивался.
Это меня глубоко уязвило.
— Вы ошибаетесь, леди Мейкпис, — сказал я. — Я развлекался с женщинами на обоих берегах канала. А также на кораблях, плывущих в море.
— Ах ты гадкий мальчишка! Нет, я этому не верю!
Я все еще сидел на диванчике, она стояла надо мной. Ее большой красный рот был слегка приоткрыт, она тяжело дышала.
— Ты не понимаешь, я никогда бы о таком не заговорила, не будь мой Чарльз… ну, в общем, не будь все это для него в прошлом.
— Конечно же понимаю, — сказал я, неуютно ерзая. — И очень вам сочувствую. Я вас не осуждаю ни в малейшей степени.
— Ты правду говоришь?
— Конечно же.
— О, сладостный мальчик! — воскликнула она и бросилась на меня как тигрица.
Про последовавшую рукопашную схватку рассказывать, в общем-то, и нечего, ну разве что стоит упомянуть, что леди Мейкпис поразила меня своей работой с диванчиком. До того я всегда расценивал всякие кушетки как очень паршивые арены действий, хотя, бог свидетель, был вынужден пользоваться ими довольно часто — с лондонскими дебютантками, пока их родители усердно храпели наверху. Для меня диванчик был такой зверски неудобной штукой, окруженной с трех сторон валиками, с горизонтальной поверхностью настолько узкой, что с нее то и дело падаешь на пол. Но леди Мейкпис была кудесницей диванчика. Для нее диванчик был своего рода гимнастическим конем, на котором она выполняла прыжки и перевороты и изгибалась самым невероятным образом.
— Вы были преподавательницей гимнастики? — спросил я ее.
— Умолкни и сосредоточься, — сказала она, обвивая меня вокруг себя, как кусок слоеного теста.
Счастье, что я был молод и гибок, иначе наверняка дело не обошлось бы без переломов. И это заставило меня подумать о бедном сэре Чарльзе и обо всем, через что ему пришлось пройти. Мало удивительного, что он решил под конец залечь в нафталин. Но ты подожди, леди, подумал я, пока он познакомится с волдырным жуком. Тогда уж не он будет взывать о пощаде, это будешь делать ты.
Леди Мейкпис была мастером трансформаций; через несколько минут после нашей небольшой проказы она опять устроилась за своим столиком эпохи Людовика XV, такая же ухоженная и невозмутимая, как и при моем появлении. Она спустила пар и теперь сидела сонная и довольная, как удав, проглотивший живую крысу.
— Послушай, — сказала она, изучая какой-то листок бумаги, — завтра мы даем довольно роскошный ужин по случаю дня Мейвкинга.[6]
— Но Мейвкинг освободили уже двенадцать лет назад, — заметил я.
— Мы все еще его празднуем, — сказала леди Мейкпис. — Так вот, адмирал Жубер был вынужден отказаться. Он проводит смотр своего средиземноморского флота. Не хочешь занять его место?
Я едва удержался, чтобы не закричать «ур-р-ра!». Как раз это мне и было нужно.
— Почту за честь, — сказал я.
— Там будет присутствовать большинство министров, — продолжила леди Мейкпис. — И все основные послы. У тебя есть фрак?
— Есть, — кивнул я (в те дни никто никогда никуда не ездил, не прихватив с собой вечернего костюма, это касалось даже меня в моем зеленом возрасте).
