Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Только за себя.
Почему я считаю его своим? Не только потому, что для меня, как и для князя Семёна, свои не только русские, но и литовцы. Не только поэтому. И не только потому, что князья Литовской Руси во времена Семёна-Лугвена имели больше оснований считаться солью земли Русской, нежели князья московские, тверские или рязанские. Они, во всяком случае, не платили «выхода» в Орду и не именовали себя «холопами» ордынского хана. Их Русь была Белой, не стоптанной татарами и непоруганной (тогдашнее понятие Белой Руси включало в себя территорию современной Белоруссии и обширные псковско-новгородские земли). Язык был один, вера – одна, а литовская подноготная ничем не отличалась от той же варяжской. Иноплеменность Гедиминовичей была того же мифического свойства, что и иноплеменность Рюриковичей. Но даже не в этом суть.
У нас одна земля, единая и неделимая. По ней венозными артериями текут Днепр, Двина, Волхов и Волга. Ее освящают Софийские храмы Киева, Полоцка, Новгорода. Ее разделяют границы – столь же нелепые, какими видятся из нашего далека границы древнерусских княжеств. Ладно, пусть будут границы. Пусть наши политики бодаются друг с другом, как бодались Семён Ольгердович с Андреем Ольгердовичем (герой Грюнвальда с героем Куликовской битвы). Нехай соревнуются, кто из них лучше правит, – это для простого народа даже полезно. Но нельзя про Софию Киевскую говорить «мое», а про Софию Полоцкую или Новгородскую – «чужое». Так не получается верить в Софию, потому что она одна. Нельзя быть в Киеве верующим, а в Новгороде атеистом – точно так же нельзя любить Россию в ущерб Белоруссии или Украину в ущерб России. Не надо разрывать нам сердца. У нас одно небо, одна история, одни и те же дорогие сердцу могилы.
Вот такие эпические мысли приходят на развалинах Пустынского монастыря.
Пройдя под высоченной, окруженной строительными лесами надвратной колокольней, мы вернулись к машине. Я спросил, нельзя ли заехать на минутку в Россию, подышать воздухом родины. Пушкин подозрительно оживился и сказал: «Отчего же нельзя, очень даже можно. Поехали, Саша, покажем ему Россию!» Метров через восемьсот шоссе как обрезало, а вместе с ним обрезало лес – вдаль уходили поля с редкими перелесками, а впереди лежал разбитый, весь в ухабах проселок. Одолев вперевалочку один ухаб и другой, машина заскрежетала днищем и встала.
– Всё, – сказал Саша. – Дальше не проедем.
– А дальше не обязательно, – сказал Пушкин и обернулся ко мне. – Дыши!
Мы вышли подышать. Позади нас, на обочине шоссе, красовался пограничный знак с надписью «Республика Беларусь». Впереди, сбоку от проселка, стоял такой же столбик, но без таблички – надо полагать, спёрли на сувениры. Даже мне, матерому контрабандисту, не доводилось видеть таких безлюдных, диких – и вместе с тем зримых! – переходов границы. Барташевич с выражением на лице разворачивался. Мы погрузились в машину, дотянули до шоссе и облегченно вздохнули.
Земля у нас, может, и одна, но вот дороги – разные. Это точно.
Глава девятая Белый аист надежды
Очередное злостное нарушение границы вышло мне боком: я захандрил. Ладно, дороги. На моей памяти, сколько помню, Белоруссия изо всех сил тянулась в деле дорожного строительства за Литвой, за пресловутым прибалтийским стандартом – тянулась упорно, но позади. Литва за черные годы советской оккупации отгрохала себе такие дороги, что отдыхала не только Белоруссия, но и Польша. Наконец пробил час долгожданной свободы – тут-то и выяснилось, что в независимый литовский бюджет дороги не вписываются (теперь вся надежда на будущие компенсации от России). В результате Белоруссия за годы правления Лукашенко обогнала по качеству дорог и Польшу, и Литву. Вот только не надо скептически морщиться; не уподобляйтесь белорусским диссидентам, которые тут же, не отходя от кассы, начинают вспоминать про гитлеровские автобаны, – полюбите всем сердцем российское бездорожье, коли вы такие трепетные да щепетильные. Не получается? Тогда помолчите.
Не дороги меня доконали. И не ксёндз кармелитского костела, улепетнувший от нас в Варшаву; белорусские ксёндзы всегда улепетывают в Варшаву, тут к этому привыкаешь. И даже не восторженные рассказы о наследниках шляхетских родов, приезжающих погостить в Мстиславль из Лондона и Парижа (реальных), коими нас потчевала за отсутствием настоятеля словоохотливая смотрительница. Приезжие русские почему-то таких восторгов не вызывают, будь они хоть трижды Мстиславские; русские растворяются в окружающей среде без осадка.
От искуса польскости никуда не денешься – у белорусов и украинцев он в крови, потому как тоже история. В Белоруссии, правда, действует прививка еще с довоенных лет, когда поляки похозяйничали на половине ее территории (у Украины тоже была прививка, вот только срок давности вышел). По большому счету прав Гоголь: весь этот искус можно свести к шмоткам и панночкам. «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Спросите у Радзивиллов, предпочитающих Манхэттен Варшаве; или у Генриха Анжуйского, коронованного в Кракове и тайком удравшего из Польши, как только освободился французский трон. Вот кто исчерпывающе мог поведать про искус польскости…
Дикое разорение псковских земель по соседству с аккуратными латышскими поселками; шоссе, переходящие в непролазные топи; стопудовая русская дурь, тяжкая длань Москвы – вот и весь искус польскости. Ничего другого в нем нет и не было никогда, а платить за него приходилось поголовным уводом в полонизацию шляхты, переменой веры и языка. Шляхетские вольности, «магдебургское право» для городов – все это здесь, на окраинах Речи Посполитой, вязло в болотах и умирало: корона высасывала все соки, переваривая Белоруссию под себя. Между тем Россия, при всей своей стопудовости, никогда не была для Украины и Белоруссии мачехой. Просто у нее такой тяжелый характер.
Доконали меня, однако же, не поляки. Доконали аисты: огромные черно-белые птицы, вьющие гнезда в непосредственной близости от человеческого жилья, иногда прямо на крышах. Они селятся навсегда, возвращаясь по весне в насиженные места – словно заключают вечный мир с конкретным хутором или двором, – и какая-то незримая благодать осеняет дома, над которыми свиты аистиные гнезда. Душа распахивается, когда, выходя во двор, видишь парящую над тобой большую белую птицу, слышишь курлыканье птенцов и сухой костяной стук могучих клювов. Добро и вечность, изобилие и покой даруют эти архангелы в черно-белых ризах. Обидеть их – страшный грех. Все равно, что разрубить икону, надругаться над ребенком, плюнуть в лицо матери. Сознательно отказаться от лучшего в себе – вот что такое обидеть аиста. На черные места, где им причинили зло, аисты не возвращаются никогда.
В окрестностях Мстиславля, да и по всей Белоруссии, аистов не счесть. А в Россию они летать перестали. Когда-то были чуть ли не при каждой деревне, а теперь редкость. Разлюбили Россию аисты.
Экология, говорите? Конечно же, экология. Экология зла в наших душах. Природный счетчик отпетости и неприкаянности расейской. Если жрать осетинское пойло да чуть что за топор хвататься, отчего ж не бабахнуть в гнездо над домом? Да пропади она пропадом, белая жисть! Дровишек не выделили? Так вот же сухое дерево во дворе, даром что с гнездом аистиным! Если человек от Бога отвернулся, что ему аисты?!
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
