– Да, милорд, понял. Но все-таки я не разумею…
– Витенагемот[60] выберет королем меня, потому что я – народный герой. Других прав у меня нет. Если станет известно, что я открыто претендую на корону Эдуарда, то все остальные соискатели поднимут шум и крик, к которому, не исключено, присоединится и сама Святая Церковь. Храни молчание, я приказываю тебе.
Эдгар кивнул.
– Клянусь жизнью. Но если герцог не отпустит вас, милорд, что тогда?
В глазах Гарольда вспыхнул неукротимый огонь.
– Я все равно уеду отсюда, – сказал он. – Я пока еще не знаю, как или когда; зато мне известно, что вновь окажусь в Англии еще до того, как король умрет, потому что от этого зависит все, а я не могу потерпеть неудачу. – В его голосе прозвучали нотки абсолютной уверенности в успехе, когда он решительно заявил: – Чего бы мне это ни стоило, но я найду способ выбраться из ловушки, которую устроил мне герцог Вильгельм.
Глава 4Рауль оказался не единственным мужчиной в Руане, чье сердце покорила Эльфрида. Очень скоро вокруг нее начали увиваться пылкие джентльмены, которые, к вящему негодованию нормандских красавиц, уверяли, что единственные цвета, подходящие незамужней девице, – голубой и золотистый. Эльфрида, не привыкшая к придворной жизни, поначалу с сомнением отнеслась к своим воздыхателям, стесняясь от оказываемых ими знаков внимания. Ее скромность показалась им неотразимой, и они удвоили усилия в стремлении покорить ее. Букеты роз и шиповника возлагались к ее дверям; стихи в честь Эльфриды оставлялись в тех местах, где она наверняка должна была наткнуться на них; безделушки и украшения вручались ей с преклонением колен. Однажды в обеденный час сам Тайлефер, обладатель золотого голоса, исполнил посвященную ей балладу, после чего ее воздыхатели буквально завалили певца подарками. Но Эльфрида зарделась словно маков цвет и упорно отказывалась поднимать взгляд от рук, смиренно сложенных на коленях.
Одна или две придворные девицы, воспылавшие к ней ревностью, попытались вылить на девушку презрение и высмеять ее, но очень быстро обнаружили, что, несмотря на свою кротость, Эльфрида сохраняла самообладание и оставалась верна себе, если кому-либо случалось пробудить в ней гнев.
Прошло совсем немного времени, и постепенно она привыкла к тому, что ее величают Первой Красавицей, Белой Голубкой и Златовлаской, равно как и перестала приходить в смятение, выслушивая перечисление своих достоинств и прелестей, кои, невзирая на ее румянец, воспевали джентльмены поэтического склада ума. Когда Бодуэн де Мель первым сложил в ее честь вирши, она обратила на него укоряющий взгляд, поскольку он сообщил ей, что ее чресла купаются в солнечном свете, а грудь белее, чем у лебедушки. Но совсем скоро Эльфрида поняла, что он не имел в виду ничего оскорбительного, и приучилась не шарахаться от своих поклонников, словно от чумы, над чем откровенно потешались нормандские дамы.
Уже через пару месяцев мужчины тонули в глубинах ее глаз, лишались чувств от запаха волос или оказывались сраженными наповал этим целомудренным взглядом весталки, не вызывая в ней ничего, кроме воркующего смеха. По всеобщему мнению, это было единственным недостатком Эльфриды – если таковые у нее вообще имелись, как уверяли некоторые. Она обладала совершенно обескураживающей и непреодолимой привычкой хихикать в самый неподходящий момент, когда мужчина воспарял на крыльях своих чувств к ней. Более того, недостаток сей лишь усиливал тот факт, что практически невозможно было удержаться и не присоединиться ко взрыву веселья Эльфриды, таким заразительным оно казалось. Кое-кто, впрочем, не выдерживал и уходил, затаив обиду: оттого она лишь смеялась еще звонче, так что губы неудачливого воздыхателя помимо его воли расплывались в улыбке; в глазах же девушки плясали самые настоящие чертики. Ее смех приходилось терпеть, иногда – даже присоединяться к нему, но поклонники так и не могли уразуметь, что же вызывает в ней столь искреннее веселье. А для Эльфриды, всегда считавшей себя самой обычной девушкой, пикантность ситуации заключалась в том, что ее превозносили до небес, называя несравненной красавицей, многочисленные джентльмены, которым, как она полагала, просто следовало быть умнее.
Эдгар, поначалу взявший на себя роль сторожевого пса, уже к концу первого месяца отказался от нее, всецело посвятив себя служению эрлу Гарольду. Он имел очень невысокое мнение о рыцарях, вальвассорах[61] и просто молодых дворянах, еще не получивших рыцарских шпор, увивавшихся вокруг его сестры. В большинстве своем, они были едва оперившимися молодыми людьми, которых сакс помнил еще совсем зелеными юнцами, и он презрительно отзывался о них как о неискушенных щеголях, что пробавлялись глупыми выходками и фантазиями. Эльфрида, относившаяся к старшему брату с несомненным почтением, смиренно возражала, что, хотя ее поклонники и не пользовались таким влиянием, как вельможные друзья Эдгара, она не представляла, чтобы его приятели, грубовато-добродушные Фитц-Осберн или Гийом Мале, проявили интерес к столь молодой и ничтожной девице, как она. Эдгар, от глаз которого не укрылось воздействие красоты Эльфриды на мужчин всех возрастов, умолк и предпочел более не касаться этой темы, дабы сестра не возгордилась и не возомнила о себе невесть что.
Круг ее поклонников неуклонно расширялся, но был один человек, упорно отказывавшийся войти в него. Окруженная своими подданными, Эльфрида бросала полные тоски и желания взгляды на Рауля де Харкорта, неизменно сохранявшего дистанцию. Изредка, впрочем, ей удавалось обменяться с ним несколькими словами; он не посвящал ей стихов, не восхвалял ее красоту и не боролся за место подле нее. Иногда она встречала его в обществе своего брата; нередко, зная, что он находится у Эдгара, Эльфрида находила предлог, чтобы присоединиться к ним, но он, хотя улыбался и целовал ей руку, почти всегда сразу же уходил, оставляя ее наедине с братом. Подобное поведение пробудило в ней естественное желание разузнать о нем побольше. Если бы Рауль попытался возбудить ее интерес (хотя и мысли такой у него не было), то не смог бы придумать более надежной уловки. Девушка сразу прониклась к нему симпатией: в Понтье Эльфриде довелось пережить немало не слишком приятных минут, и его лицо стало одним из первых, увиденных ею после своего освобождения, на коем отразились доброта и радушие. Поскольку он был другом Эдгара, то мог рассчитывать и на ее расположение; она была готова подружиться с ним. А вот он сам, похоже, отнюдь не горел таким желанием: девушка не знала, как еще можно истолковать его сдержанное поведение. Чем дольше Эльфрида наблюдала за ним, тем больше он волновал девушку и сильнее становилось ее желание узнать его получше. Поначалу она даже решила, будто женщины его не интересуют, и, поскольку он был до сих пор не женат, пребывая, по тогдашним понятиям, в возрасте не первой молодости (ему исполнилось уже тридцать пять лет), сочла, что разгадала его тайну. Но очень скоро обнаружила – он тоже поглядывает на нее, только издали, а потом заметила, что, входя в комнату, в которой находилась и она, Рауль устремляет взгляд к ней, как будто помимо собственной воли. Тогда Эльфрида испугалась того, что этот молодой человек – персона чересчур высокопоставленная, чтобы искать ее общества. Он представлялся ей важной особой, поскольку всегда сидел за столом герцога, и не только ее юные поклонники обращались к нему с подчеркнутым уважением, но и герцог с герцогиней относились к молодому человеку с несомненной любовью. Никто их тех, кто не являлся кровным родственником герцога, – да и далеко не все они – не имел права входить в его покои в любое время дня и ночи. Рауль же такой привилегией обладал.
