Оп-па! Всегда знала, что есть темы, от которых сбежать нельзя. Сколько не скрывайся — нагонят и заставят с собой возиться. Знала, да не верила как-то, что сама могу стать объектом преследования таких тем. Какая, казалось бы, им с меня польза? Впрочем, при чем тут я. Ребенка обидели, ребенку нужно отвечать.
— Нет, Алечка, неправда, — говорю уверенно. — Твоя сестра — талантливейший поэт. И была им задолго до знакомства с Геннадием и его командой. А все принесенные ими новшества — пустое. Марина Бесфамильная никогда не была выдающейся певицей, ведь так? Успех пришел к ней через тексты и образ. А это — исключительно ее личные заслуги. Даже не ее — данные свыше. И никакие Лилички тут не при чем…
Алинка снова шумно всхлипывает, хватается тонкими пальцами за голову, и мне кажется, что руки ее чуть подрагивают, пульсируя вместе с кожей висков. Страшное зрелище, странное.
— Скажи, ты действительно так думаешь, или просто пытаешься меня успокоить? — она поднимает от пола полные слез глаза, и я вспоминаю бездомную собаку, которую нечаянно стукнула дверью в подъезде позавчера. У несчастной был точно такой же полный тоски и укора взгляд…
— Алин, во-первых, я всегда говорю то, что действительно думаю. По крайней мере, тебе. А, во-вторых, я совсем не понимаю, что случилось, и потому не могу знать, как тебя успокаивать. Кто-то наговорил про Марину гадостей, а ты поверила и пришла в ужас? Ерунда! Не может быть, чтобы ты настолько плохо знала свою сестру, чтобы верить чьим-то пустым бравадам…
Я нарочно говорю эти «кто-то» и «чьим-то», не произнося вслух имен. Пусть господа Рыбко-Лилички не выглядят в наших диалогах кем-то значимым…
— Плохо, — упрямо твердит Алинка. — Я действительно плохо знала Маринку. И себя тоже плохо знала. До сегодняшнего дня… А теперь знаю хорошо, и это ужасно. Это лишает смысла жить дальше. Знаешь, я думаю, Марина повесилась именно когда поняла, что самостоятельно ничего бы не добилась. Это ведь совершенно невыносимо, ощущать себя ничтожеством…
— Акстись! — пугаюсь я. — Маринка умерла, потому что заболела. В здравом уме ей никогда не пришло бы в голову идти по такому легкому пути… Пойми, твоей сестре было, все-таки не двадцать лет. Она была уже не на том уровне развития, когда веришь в собственную значимость и страшно переживаешь, обнаружив мизерность вклада отдельного человека в общее движение мира. О том что все мы — лишь песчинки и колесики в общем механизме, мы с ней догадались очень давно. И даже пару раз буйно напивались по этому поводу, прежде чем смириться и наполниться гармонией. Ничтожество — это не тот, кто делает мало: в этом смысле все мы — люди, а значит ничтожества. Настоящее ничтожество это тот, кто делает не все от себя зависящее, понимаешь?
— А если делал-делал, все от себя зависящее делал, и оно получалось, а потом оказалось, что пустое все… — Алинка, кажется, воспринимает сейчас мои слова, как истину в последней инстанции, поэтому задает вопросы, не удосуживаясь вдаваться в конкретику. Я для нее сейчас — нечто мудрое и всезнающее, а значит, в пояснениях не нуждающееся. — Получалось, понимаешь?! — выкрикивает она, быстро-быстро перебирая губами. Словно боясь, что порыв окончится, и она никогда уже не сумеет сформулировать себя в слова… А такая самоформулировка — по себе знаю — штука крайне важная, половину необходимой психологической реабилитации на себе вытягивающая. — Я просто ослеплена была собственными успехами! Все, что ни задумаю — сбывается. — продолжает Алинка. — Это, как наркотик такой — видеть, что выходит нечто значимое, и даже самые скептически настроенные, привередливые люди твою работу оценивают, как стоящую. Знаешь, даже к самой себе по-другому относиться начинаешь. На красный свет улицу не переходишь даже у себя в городке — мало ли! Под крышами весной не стоишь… Типа, бережешь себя для искусства, потому что веришь — оно в тебе нуждается! Кормишь себя такими вот чудесными иллюзиями, а потом в один прекрасный день понимаешь, что все это — глупости. Никому твое искусство не нужно. А признавали только благодаря грамотной раскрутке и связям раскрутчиков…
Что ж, принимаю ее правила игры и берусь рассуждать абстрактно. Захочет — сама, без расспросов расскажет мне, что случилось. А нет — так и не страшно. Отвлеченные советы — тоже способ оказания первой психологической помощи… Хотя по большому счету — это спекуляция. Я не имею права вмешиваться. В таких вещах каждый должен вытаскивать себя сам. Иначе это неэффективно. Иначе получается, что проблема лишь на время побеждена. Впрочем, я ведь могу не спасать, а подтолкнуть Алинку к самоспасению…
Кстати, вот занятно. Полчаса назад, я кувыркалась в кураже своих страданий и даже и не пыталась сама себя привести в чувства и вытащить из депрессии. А сейчас, вот, осуждаю Алинку за то, что она сама себя не спасает, а лишь еще сильнее мучает.
— Алин, я не знаю, что там у тебя за ситуация, — начинаю сразу с главного. — Но, судя по всему, ты очень сильно не права. Я вижу в твоих рассуждениях громадную ошибку — ты оцениваешь успех собственного творчества по реакции окружающих. Это — не метод. Критерии оценки должны быть другими. Когда создаешь что-то, ты чувствуешь сама — звенит/не звенит, верно/не верно, честно/не честно, стоящее или нет…
М-да уж. Тупичок-с. Всего за несколько минут до прихода Алинки я уверенно совершала в своих рассуждениях те же ошибки, за которые сейчас ее ругаю. И не совершать их — не могла. Так с чего же я взяла, что могу стереть Алинкины самотерзания?
И ведь действительно богатая почва для схождения с ума. Извечное «А судьи, кто?» с современными вариациями. Что есть «вкус»? Что есть «вкусно»? Нечто, что вкусовыми рецепторами большинства воспринимается, как благо? Может быть. Но, если копнуть глубже, не окажется ли, что эти самые рецепторы воспринимают то, к чему привыкли, на чем воспитывались… Именуют благостным то, в благости чего их убедило общество. То есть — все общепринятое…
— Так мы запутаемся окончательно, — останавливаю и себя, и Алинку, и нависающее над нами сумасшествие. — Сама я, если честно, так поступать не умею, но тебе советую научиться. Берешь и плюешь на них на всех. Ищи критерии в самой себе и все тут. Настоящий художник от обычного повара отличается тем, что второй призван угождать потребителям его кухни, а первый — изобретать нечто новое и обеспечивать прогресс в отрасли мировой кулинарии. Вот!
Сей замысловатый вердикт мне удается проговорить с таким серьезным видом, что Алинка не удерживается от смеха. Кажется, лед тронулся. Выражение не знающего покоя привидения покидает ее лицо. И тут же на меня выливается поток ценной, но очень не нравящейся мне информации. Итак, Алинка сейчас практически пошла по нашему с Мариной пути. Сети Геннадия и Лилички, оказывается, все еще расправлены и нацелены на добычу талантливых и наивных сердец. К концу Алинкиного рассказа, сама она снова впала в совершеннейшую прострацию, а я же, напротив, оживилась.
Теперь у меня появилась цель. Локальный смысл отдельно взятого кусочка жизни. Хорошо ощущать себя нежитью — море по колено, горы по плечо, глобальные законы общества — по фигу. Только в таких состояниях и можно сделать что-то стоящее. Тем паче, теперь я знаю, что нужно делать. Уж кого-кого, а Алинку я им не отдам! В память о Маринке, в память о моей испорченной жизни и растраченных иллюзиях, в память обо всех творческих людях, затоптанных бандой шоуменов, обрекших: «коммерчески успешно принародно подыхать,/ о камни разбивать фотогеничное лицо»…
