– Подмораживает, – с сожалением пробормотала Саммер.
Люк притянул ее, укутал своим пальто и целовал, пока она не согрелась, и торжествующе засмеялся, когда поднял голову. Казалось, он помолодел на десяток лет, и было удивительно и восхитительно, что он будто не понимал, каким молодым чувствует себя теперь.
Он привел Саммер к Trocadéro[147], где они стояли на эспланаде над большим фонтаном, выключенным на зиму. За рекой сверкала Эйфелева башня, и Люк с восторгом уставился на нее.
– Жаль, – сказал он, немного смущаясь, когда понял, что Саммер смотрит на него, – что я не очень часто гуляю. Я люблю этот город.
Ей захотелось биться головой обо что-нибудь твердое.
– Еще бы не любил, – проворчала она.
Чертовски надменная Эйфелева башня. Послушай, вот еще один, которого я смогу заставить любить меня сильнее, чем тебя.
Хотя, конечно, Люк вроде бы и не говорил Саммер, что любит ее.
Если только не считать объяснением в любви ресторан, полный десертов, придуманных для нее.
Саммер посмотрела на Люка, стоящего на фоне Эйфелевой башни, увидела восторг на его обычно сдержанном лице и опустила голову.
– А знаешь, вид отсюда почти что красивый.
– Почти? – Люк перевел насмешливый взгляд с Эйфелевой башни на Саммер, повернулся спиной к башне, сел у стены и поставил Саммер между своих ног. – У меня меньше трех месяцев, чтобы показать тебе, как прекрасен этот город.
Казалось, он не считает это непосильной задачей. Имея Париж в кармане, кто не был бы самоуверен? Никто никогда не понимал, – и Люк тоже, – почему она ненавидит Париж.
Он, казалось, больше не обращал особого внимания на Париж. Его большой палец очерчивал ее скулы, и его пальцы тянулись через крылья ее волос. Он был поглощен мыслями, как иногда бывало, когда он смотрел на нее.
– Я люблю тебя, – спокойно сказала Саммер. Да, вот подавись, Эйфелева башня. Ты думала, я побоюсь сказать это, когда нахожусь так близко к тебе, не так ли?
Руки Люка в ее волосах потянули их, и ей стало больно. Его лицо побелело, будто его ударило взрывной волной.
– Никто никогда не говорил тебе этого? – поняла Саммер.
Она взяла его за руки. Не стоит забывать, что он называл своего приемного отца «месье». И родная мать бросила Люка.
Их пальцы медленно переплелись.
– Дважды, – признался он. – Девочки в старших классах. – Его губы изогнулись, выражая иронию. – Но ничего не получилось. Они не могли представить, каким отчаявшимся и приставучим я стану.
Дважды. Ему тридцать лет. Саммер прижалась к его груди и обняла его под пальто так крепко, как только могла. Она молчала. Не знала, что сказать.
– А вообще-то люди все время это говорят, – добавил он неловко, – когда едят мой десерт. «Я люблю этого человека, разве он не удивителен?»
Саммер крепче сжала объятия и поцеловала Люка через рубашку.
Он погладил ее по волосам.
– А ты, наверное, слышала эти слова много раз? – спросил он очень тихо.
Она кивнула:
– Постоянно. Моя мама любит так говорить, а папа не говорит мне – он не настолько несдержан, – но, конечно, другим говорит, что любит меня.
Повисла долгая тишина.
– И так они ведут себя после того, как провели с тобой единственный вечер, разделив его с множеством их знакомых и журналистов? Сразу перед тем, как умчаться по своим делам? После того, как ты четыре года провела в добровольной ссылке на островах?
Саммер ничего не ответила, лишь прижалась крепче к его груди. Он обнял ее, и она не могла понять – было это для него или для нее.
– А ты часто говорила это? – очень тихо спросил он, будто не хотел осуждать, а просто должен был знать.
Она со стыда опустила голову. Да. Она много-много раз бросалась в любовь к кому-то. Она терпела неудачи, да и ее парни тоже. Хотя каждый раз сначала не было ощущения неудачи, а была надежда.
Саммер отвернулась от Люка, но он встал и передвинулся, не ослабляя рук, и она оказалась спиной к его груди. Они не отводили глаз от Эйфелевой башни. О, ты чертова сука, как мне хочется кувалдой свалить тебя с ног. И если не появится полиция, чтобы остановить ее, Саммер будет разбивать железные балки, пока руки не отвалятся.
Эйфелева башня неожиданно погасла, стала совсем черной. У Саммер рот открылся от неожиданности и странной испуганной надежды. Но, конечно, началось ядовитое издевательское мерцание всей затемненной Эйфелевой башни, будто ей хотелось позлорадствовать напоследок.
– Полагаю, ты сам никогда этого не говорил, – сказала она натянуто.
– О, я говорил. – В его голосе была извращенная, странная темнота, направленная на него самого. – Когда пытался объяснить тем двум подругам из средней школы, почему им нельзя бросить меня.
Перед внутренним взором Саммер внезапно возникло видение – страдающий, пылкий, впечатлительный шестнадцатилетний паренек, еще без лоска, еще не умеющий сдерживаться, умоляет: «Но я же люблю тебя!» Ее руки взлетели, легли вокруг его рук, а сердце рвалось из груди.
– Хотелось бы надеяться, что с тех пор я уже многому научился.
Она сжала его предплечья. Как она жалеет, что одна из тех девочек не подняла сердце, которое он бросил перед ней! Может, если бы тогда ему не причинили боль, он бы не научился строить столько стен вокруг себя. Но, конечно, тогда Люк не стоял бы здесь с нею. Саммер гладила его руки, но бесполезно – ее прикосновения были паршивым бальзамом для тех старых ран.
– Саммер, посмотри на меня, – неожиданно сказал Люк.
Ей этого не хотелось делать, но, как всегда, у его голоса была такая власть над нею, что Саммер повернулась. Кованое лицо божества было очень серьезно.
– Я тоже люблю тебя, – сказал он спокойно. Ее сердце совершило большой прыжок надежды и страха, и он взял в ладони ее лицо. Искра, укрытая между двух согнутых ладоней. – К сожалению, я подозреваю, что не так, как ты любишь меня. – Она стояла, будто пойманная, не в силах сказать ни слова. – Я люблю тебя… и… больше, чем ты сможешь когда-нибудь любить меня.
Какими сладкими и жестокими были эти слова! Саммер чувствовала себя так, будто те согнутые ладони только что хлопнули друг о друга и растерли ее в ничто.
Почему она всегда была «нулем» в уравнении?
Ночной воздух показался ей ледяным. Она не могла выдержать даже мысли о том, чтобы отойти от его теплоты и попасть в холод. О боже. Я не хочу быть третьей девочкой, которая швырнет его сердце назад, в него же.
