Книга В чреве кита - Хавьер Серкас

— Скажи мне правду, Томас, — потребовала она, пробегая языком по моему уху и покусывая за мочку. — Сколько времени ты уже не трахался?

— Что такое ты говоришь! — сказал я, пытаясь обратить все в шутку.

И тогда я с тревогой обнаружил, что со мной происходит нечто сколь неожиданное, столь и несвоевременное.

— Ну, я не знаю…

— Сколько? — повторила она, не прекращая свои манипуляции.

— Да я честно не знаю, Алисия, — произнес я и добавил, в надежде отвлечься: — Семь месяцев, может, восемь… Не знаю. Ты же знаешь, что для меня это… В конце концов я уже привык. Мне нравится другое: ну, не знаю, читать, смотреть телевизор, ходить в кино… Все такое. А вот моей жене…

— Ну и ну! — прервала она меня, довольной рукой оценивая мою эрекцию. — Слушай, ты даже себе не представляешь, что теряешь, с таким-то членом!

— Алисия, ну пожалуйста, — взмолился я, прекращая сопротивление. — Давай хотя бы не здесь.

— А почему бы и нет? — вымолвила она, в одну секунду стащив с меня брюки и частично раздевшись сама. — Ты же никогда этим не занимался в таких местах, правда? — добавила она, прижимая меня к стене. — Вот увидишь, как нам будет здорово.

Она не ошиблась. Может, виновато было долгое воздержание, но я не помнил, чтобы с Луизой за много лет мне хоть раз бывало столь хорошо; мне даже показалось, что мимолетный роман с Клаудией, восхитительный именно потому, что мимолетный, не смог бы сравниться со сладким неистовством этой встречи. Пока мы любили друг друга, я не думал ни о чем, но лишь только все закончилось, я стал мысленно ругать себя за все те разы, когда я отклонял любовные намеки Алисии. Мы вместе закончили паковать оставшиеся в кабинете вещи и отнесли их в мою машину. Преисполненный благодарности к ней, я без тени досады вспомнил рассказы о ее выдающихся дарованиях щедрой и пылкой самки, которые раньше слушал со смесью страха, недоверия и скепсиса.

Я вышел с факультета в состоянии эйфории, удовлетворенный и счастливый, и мне пришло в голову пригласить Алисию выпить по рюмочке. «Лучше поздно, чем никогда», — прокомментировала она, издевательски напомнив мне о забытом обещании. Мы отправились в «Касабланку», но выпили не по рюмке, а по три. Затем Алисия настояла, чтобы мы выпили по последней у нее дома.

Проснувшись на следующий день, я все еще был у Алисии.

Это был далеко не последний раз, когда я спал с ней. Фактически все лето мы встречались очень часто, потому что я испытывал одиночество и потому, что обнаружил, насколько великолепна Алисия в постели (и еще потому, наверное, что немного в нее влюбился). Мы вместе ходили обедать, выпить, в кино; мы выезжали на прогулку на машине; почти каждый день мы ужинали у нее дома, и смотрели телевизор, и курили травку, и трахались, как умалишенные, до полного изнеможения. Честно говоря, в течение этих первых недель я позабыл обо всем на свете и был очень счастлив, но состояние мое достигло экстаза, когда однажды вечером я собрался в парикмахерскую. Алисия усадила меня на табуретку перед зеркалом в своей ванной и принялась стричь мне волосы с таким вкусом и мастерством, которые поразили меня и заставили вспомнить вкус и мастерство моей мамы, когда она стригла меня в детстве. С того дня мы повторяли это почти каждую неделю, и Алисия сумела превратить эту вполне обычную рутинную процедуру в некий ритуал обольщения, неизменно оканчивавшийся скинутой впопыхах одеждой и нашими поспешными объятиями в самом неожиданном уголке ванной комнаты, что наполняло меня неизъяснимым удовольствием и неизъяснимой благодарностью по отношению к ней. Поэтому немудрено, что однажды, когда Алисия предложила мне оставить мою квартиру и переехать к ней, на миг меня охватили сомнения; однако из-за угрызений совести, поскольку я еще не весь стыд потерял, а особенно из страха перед ненасытным темпераментом Алисии и перед своей собственной несостоятельностью, я отказался. Но однажды, после недели, в течение которой я несколько ночей подряд ночевал у нее, по возвращении домой я обнаружил в своей квартире нескольких соседей под предводительством татуированного пузана в майке и в сопровождении расчета пожарников, которые только что взломали дверь, чтобы остановить наводнение, затопившее уже мое жилье и угрожавшее сделать то же самое с остальным зданием. Это было уже выше моих сил, и на следующий день я съехал.

С тех пор — уже без малого шесть месяцев — я живу с Алисией. Я не раскаиваюсь в принятом решении, и Алисия, по-моему, тоже. Когда я сообщил об этом Марсело и Игнасио, они не могли поверить своим ушам: они в унисон хватались за голову и говорили, что я сошел с ума, что мне следует найти работу и подыскать новое жилье. Я к ним прекрасно отношусь и готов признать, что они говорили то, что думали, и что давали советы в уверенности, будто так будет лучше для меня; но само собой, мне даже в голову не приходило к ним прислушаться. В любом случае, я их понимаю, и хотя кто-то мог бы подумать, что они ревнуют и отказываются смириться с тем, что пока я живу с Алисией, она принадлежит только мне, я не держу на них зла. В доказательство приведу тот факт, что вскоре после переезда к Алисии мне удалось уговорить ее пригласить их на ужин к нам домой, чтобы они все помирились (они не разговаривали между собой со времени последнего примирения Алисии с Моррисом). Честно говоря, ужин прошел не совсем так, как я рассчитывал, — по правде, с того вечера я больше не встречался с Игнасио, — но в этом нет вины ни моей, ни Алисии.

Сейчас мы с Алисией ведем спокойную жизнь. Она по-прежнему работает на кафедре, — я даже не в курсе, знают ли там о нашей связи: полагаю, что да, и мне наплевать, — а я, с октября начав получать пособие, занимаюсь хозяйством, мне это нравится, меня это развлекает и оставляет достаточно свободного времени, чтобы писать, смотреть телевизор и иногда — правда, все реже и реже — куда-нибудь выбираться с Алисией. Не то что бы мне не хотелось найти работу, как говорит мне Марсело при каждом удобном случае, только потому, что я отказался от места агента по продажам в одном издательстве, куда он меня рекомендовал; дело в том, что я предпочел бы оттянуть этот момент до того времени, когда окончу писать эти страницы, эту вымышленную, но правдивую историю, эту хронику обманчивых истин и вполне реальной лжи; я начал ее писать, не имея четких намерений, полагая, что расскажу всего лишь уникальную историю, историю этих полутора лет, когда изменилась полностью и, возможно, навсегда моя жизнь, и в течение которых, как мне иногда кажется, произошло больше событий, чем за предшествующие ей тридцать шесть лет. Только теперь, когда работа подошла к концу, я понимаю, что эта история не уникальна, как и наши судьбы, потому что с нами происходит то, что происходило и с другими, потому что мы всего лишь снова и снова, до полного удовлетворения, пускаемся в одно и то же потускневшее приключение, и рассказанная мной история — это и история о том, как плут Хуан де Калабасас превратился в Дурака из Кории; и история о том, как амбициозный и несчастный Антонио Асорин превратился в Антоньико, деревенского слюнтяя, живущего, как разорившийся дворянин (об этом говорил и Хайме Жиль), на обломках своего интеллекта; и история о том, как персонаж судьбы превращается в персонажа характера; одиссея человека, нашедшего дорогу домой; только в моем случае все вышло не совсем так, один из уроков, полученных мною за прошедшие полтора года, состоит в том, что это приключение недоступно, потому что если ты уже перешагнул порог и жил под открытым небом, то возвращение домой невозможно. Кстати, наверное, не такими уж лицемерными были мои оправдания в начале этой книги. Быть может, я решился рассказать эту историю из своего рода терапевтических соображений, чтобы, рассказывая ее вам и рассказывая ее самому себе, понять, что же произошло в действительности, и почему, и как это произошло, и таким образом освободиться от этого, а может, даже и забыть, поскольку, вероятно, правда, что только вымышленная, но правдивая история способна помочь нам забыть то, что случилось на самом деле; но теперь, когда я уже заканчиваю эту историю, я твердо знаю, что написал ее в основном потому, — это правда, и если я сознался во всем остальном, то почему бы мне не сознаться и в этом, — что мне больше нечего делать, потому что я знаю, что мне не быть уже великим человеком, великим ученым, великим писателем или великим политиком, не знаю, мне кажется, что писать человек начинает тогда, когда у него не находится лучшего занятия, когда он потерял почти все и почти ни на что не надеется, а время занять чем-то надо, особенно если ты потерял последнюю возможность, чудесную и утешительную, стать персонажем характера. А может, и нет, может, писать — это единственный оставшийся у меня шанс стать персонажем характера, избавиться от разрушающей тоски персонажа судьбы, которого я ношу в своей душе, потому что это я сам, и, наверное, поэтому сейчас я знаю, что уже подхожу к концу этой истории: на время — пока я ее пишу — она возвращает мне чистоту ощущения момента, воплощенное в самом акте писательства, и я не могу не испытывать острую ностальгию не столько по событиям прошедших полутора лет, сколько по долгим сладостным часам, которые я посвятил воспоминаниям о них на бумаге; и не могу не испытывать страх, потому что, пока я записываю эту историю, искусственно затягивая ее в данный момент, я все еще чувствую уверенность, в то же время я не знаю, что будет потом, чем я смогу заполнить черную головокружительную пустоту, закончив писать.