Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
— Объясните мне это, Альфред.
— Моментом его искупления стал суд. Все остальные участники путча смиренно отрицали свою виновность в государственной измене. Некоторым дали мягкие приговоры — например, Гесс получил всего несколько месяцев. Другие, как неприкосновенный генерал Людендорф, были объявлены невиновными, и их сразу же освободили. И один только Гитлер настаивал на том, что он повинен в измене, и поверг в транс судей, зрителей, репортеров всех ведущих газет Германии своей невероятной четырехчасовой заключительной речью. Это был его звездный час — момент, который сделал его героем всех немцев. Это-то вы наверняка знаете?
— Да. О суде сообщали все газеты, но я так и не прочел его речь.
— В отличие от всех прочих слюнтяев, заявлявших о своей невиновности, он вновь и вновь утверждал, что виновен. «Если, — говорил он, — желать свержения этого правительства ноябрьских преступников, которые нанесли храброй германской армии предательский удар в спину, — это государственная измена, тогда я виновен. Если желать возрождения славного величия нашей германской нации — это измена, тогда я виновен. Если желать восстановления чести германской армии — это измена, тогда я виновен». Судьи были настолько тронуты, что поздравляли его, жали ему руки и хотели оправдать, но не могли. Он настаивал на обвинении в государственной измене. В конце концов они приговорили его к пяти годам тюрьмы минимально строгого режима в Ландсберге, но уверили в досрочном освобождении. И таким образом в один прекрасный день он внезапно превратился из мелкого политика и объекта насмешек в обожаемую всем народом фигуру.
— Да, я заметил, что теперь его имя на устах у всех. Спасибо, что просветили меня. У меня в голове застряло одно ваше слово, к которому я хотел бы вернуться, — «погибель». Это сильно сказано! Что произошло между вами и Адольфом Гитлером?
— Проще сказать, чего не произошло! Из последнего… и это истинная причина того, почему я здесь… он публично унизил меня. У него случилась одна из его бешеных истерик, и он злобно обвинил меня в некомпетентности, нелояльности и во всех прочих грехах по списку. Не спрашивайте меня обо всех подробностях! Я стер их из памяти и помню только фрагменты, как запоминается кусками мимолетный ночной кошмар. Это произошло две недели назад, и я до сих пор не оправился.
— Я вижу, как вы потрясены. Что вызвало такую ярость?
— Партийная политика. Я решил продвигать некоторых кандидатов на парламентские выборы 1924 года. Наше будущее явно лежит в этом направлении. Катастрофа с путчем доказала, что у нас нет иного выбора, кроме как влиться в парламентскую систему. Наша партия разрознена и в противном случае полностью развалится. Поскольку НСДАП объявлена вне закона, я предложил, чтобы мы объединили силы с другой партией, возглавляемой генералом Людендорфом. Я подробно обсуждал с ним этот план во время одной из моих многочисленных поездок в тюрьму Ландсберг. Несколько недель он отказывался принять решение, но в конце концов уполномочил меня разбираться с этим вопросом. Это на него похоже — он редко принимает политические решения, предоставляя мучиться с этим делом своим подчиненным. Я осуществил задуманное, и мы неплохо показали себя на выборах. Однако позднее, когда Людендорф попытался оттеснить его в тень, Гитлер публично осудил мое решение и объявил, что никто не может говорить за него — таким образом лишив меня всякого авторитета.
— Похоже, его гнев на вас — это замещение; то есть он имел иное направление и иные источники, особенно — перспективу потерять свою власть.
— Да, да, Фридрих! Именно! Гитлер теперь озабочен одним и только одним — своим положением лидера. Ничто иное, и уж определенно не наши основные принципы, не имеет для него такого значения. С тех пор как его досрочно освободили после 13 месяцев заключения в Ландсберге, он изменился. У него появился этакий отсутствующий взгляд, как будто он видит то, что другим не дано, словно он выше земных материй и недосягаем для них. И теперь он категорически настаивает на том, чтобы все звали его фюрером — и никак иначе. От меня он отдалился настолько, что и сказать нельзя.
— Я помню, во время нашей последней встречи вы говорили, что он держит с вами дистанцию. Говорили, как печально было вам видеть, что он более близок с другими.;. кажется, вы упоминали Геринга?
— Да, точно. Но теперь это еще больше усилилось. На людях он держится отстраненно от всех. А этот хам Геринг составляет большую часть проблемы. И дело не только в том, что он, с виду такой елейный, сеет меж нами рознь и оскорбительно ведет себя по отношению ко мне; его открытое пристрастие к наркотикам — это настоящий позор! Мне рассказывали, что на публичных встречах он вытаскивает свои пилюли каждый час и жрет их горстями! Я пытался вышвырнуть его из партии, но не смог добиться согласия Гитлера. На самом деле Геринг — это вторая причина того, почему я сегодня здесь. Хотя его по-прежнему нет в стране, я слышал из надежных источников, что Геринг распространяет злобные слухи о том, что Гитлер нарочно избрал меня главой партии в свое отсутствие, потому что знал, что я — самый неподходящий кандидат на эту роль, какого только можно вообразить. Иными словами, я должен был проявить себя настолько несостоятельным, чтобы собственному положению и власти Гитлера ничто не угрожало… Я не знаю, что делать. Я готов из кожи вон лезть, — Альфред утонул в кресле, откинувшись на спинку, закрыв ладонями глаза. — Мне нужна ваша помощь. Я все время представляю себе, как говорю с вами.
— А что в вашем воображении я говорю или делаю?
— Об этом ничего не могу сказать. Я никогда так далеко не заходил.
— Попробуйте представить, как я разговариваю с вами — беседую в такой манере, которая облегчит вашу боль. Скажите мне, что в идеале я мог бы говорить?
— Это была одна из любимых уловок Фридриха, поскольку она всегда вела к более глубокому исследованию взаимоотношений терапевта и пациента. Всегда — но не сегодня…
— Я не могу, не могу этого сделать! Мне необходимо услышать это от вас!
Видя, что Альфред чересчур возбужден, чтобы размышлять, Фридрих постарался его поддержать как мог.
— Альфред, вот о чем я думал, пока вы говорили. Прежде всего я ощущаю тяжесть вашего бремени. Это ужасная история. Вы как будто угодили в змеиное гнездо, где все и каждый обращаются с вами несправедливо и пышут злобой. И хотя я слушал очень внимательно, я так и не услышал, чтобы кто-то вас поддерживал.
Альфред шумно выдохнул.
— Вы уже все поняли! Я знал, что вы поймете! Никто не придает ни малейшего значения тому, что я делаю. Я принимаю правильное решение относительно выборов — и фюрер теперь следует именно по тому пути, который я предложил. Однако никогда, никогда я не слышу в свой адрес ни одной похвалы!
— Вообще ни от кого?
— Меня хвалит жена, Хильда, — я, кстати, недавно женился — но ее похвалы для меня не важны. Имеет значение лишь то, что скажет Гитлер.
— Позвольте кое о чем вас спросить, Альфред. Эта несправедливость, злобные слухи, уничижительная тирада Гитлера, полное отсутствие одобрения… почему вы со всем этим миритесь? Что не дает вам вырваться из этой системы, ведь вы тем самым напрашиваетесь на дальнейшие неприятности? Почему вы не хотите получше позаботиться о себе?
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
