Я долго гулял по улицам Мирафлореса, повторяя маршруты юности: Центральный парк, авенида Ларко, парк «Саласар» и набережные. Грудь моя разрывалась от желания увидеть ее, услышать ее голос. Разумеется, я никогда не признаюсь ей, что свел знакомство с Архимедом. Разумеется, никогда не скажу и о том, что знаю ее настоящее имя. Отилия, Отилита — смех да и только, оно никак ей не подходит. Разумеется, я скоро забуду и про старика-волнолома, и про все, что услышал сегодня.
Когда я вернулся домой, дядя Атаульфо уже лег спать. Старушка Анастасия оставила мне на столе ужин, накрыв салфеткой, чтобы не остыл. Я едва притронулся к еде, очень скоро встал из-за стола и заперся в маленькой гостиной. Мне было неловко звонить отсюда в Париж: я знал, что дядя Атаульфо не позволит мне самому оплатить счет за международный разговор, но меня раздирало желание поговорить со скверной девчонкой, услышать ее голос, рассказать, как я скучаю. И мне все-таки не удалось побороть искушение. Я сидел в темноте, в задвинутом в угол кресле перед столиком с телефоном, где дядя Атаульфо обычно читал газеты, и набирал свой домашний номер. Послышались длинные гудки, но трубку никто не взял. А! Конечно! Разница во времени. В Париже сейчас четыре часа утра. Но именно поэтому чилиечка — Отилия, Отилита, вот смех-то! — просто не могла не услышать звонка. Аппарат стоял на ночной тумбочке, прямо у нее под ухом. А спала она всегда очень чутко. Единственное объяснение: она уехала в командировку, Мартина довольно часто куда-то ее посылает. Я поднялся к себе в комнату, с трудом передвигая ноги, расстроенный и подавленный. И, понятное дело, заснуть не смог, потому что каждый раз, как подступал сон, тотчас просыпался — из темноты на меня наплывало лицо Архимеда, который глядел с насмешкой и повторял имя своей старшей дочери: Отилита, Отилия. Но неужели?.. Нет, глупости, приступ нелепой для пятидесятилетнего мужчины ревности. А вдруг она снова затеяла какую-то игру, чтобы взбодрить тебя, Рикардито? Нет, невозможно, откуда ей было знать, что я позвоню именно сегодня, да еще среди ночи. Есть одно логическое объяснение: ее нет дома, потому что она отправилась в командировку — в Биарриц, Ниццу, Канны, в любой город на побережье, где обычно проводятся конференции, встречи, отмечаются свадьбы — этим обжорам-французам годится всякий повод, лишь бы выпить и вкусно поесть.
Я упрямо продолжал звонить и три следующих дня — телефон не отвечал. Измученный ревностью, я уже никого и ничего вокруг не замечал, а только считал бесконечно тянувшиеся дни, которые остались до того часа, когда я сяду на самолет и вернусь в Европу. От дяди Атаульфо не укрылась моя нервозность, хотя я изо всех сил старался изображать спокойствие и беспечность — наверное, слишком старался. Он два или три раза осторожно спросил, хорошо ли я себя чувствую и почему почти ничего не ем, почему отклонил приглашение любезного Альберто Ламиеля пойти поужинать в ресторан и поучаствовать в креольской вечеринке, где будет петь моя любимая певица Сесилия Барраса.
На четвертый день я улетел обратно в Париж. Дядя Атаульфо собственноручно написал моей жене письмо, где просил прощения за то, что на целых две недели украл у нее мужа, и добавлял, что приезд племянника самым чудесным образом помог ему справиться с болезнью и вселил надежду на долголетие. Я не сомкнул глаз и не взял в рот ни крошки за те почти восемнадцать часов, что добирался до Парижа — из-за какой-то поломки нам пришлось долго просидеть в Пуэнт-а-Питре. Что меня будет ожидать на сей раз, когда я открою дверь своей квартиры? Очередная записка от скверной девчонки, в которой хорошо знакомым холодным слогом сообщается, что она решила уйти, потому что сыта по горло жизнью хозяйки мелкобуржуазного семейного очага, потому что ей надоело изо дня в день готовить завтрак и стелить постель? Неужели она намерена и дальше тешить себя такими выкрутасами, в ее-то годы?
Когда я открывал дверь своей квартиры на улице Жозефа Гранье, рука у меня дрожала, и я с трудом вставил ключ в замочную скважину. Скверная девчонка была дома и ждала меня. Широко улыбнулась и раскинула руки для объятия.
— Ну наконец-то! Мне уже осточертело сидеть тут одной и чувствовать себя покинутой.
Она нарядилась словно на праздник — в платье с очень низким вырезом, без рукавов. Я спросил, по какому поводу она так разоделась, и она ответила, покусывая мне губы:
— По поводу твоего возвращения, дурачок. Вот сижу и жду с самого раннего утра, несколько раз звонила в «Эр-Франс». Мне объяснили, что самолет на несколько часов застрял в Гваделупе. Ну-ка, покажись! Посмотрим, хорошо ли с тобой обращались в Лиме. Кажется, у тебя поприбавилось седых волос. Надеюсь, это потому, что ты скучал по мне?
Судя по всему, она была рада меня видеть, и я почувствовал облегчение и одновременно стыд. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Потом, заметив, что я непрестанно зеваю, подтолкнула к двери в спальню со словами: «Давай, давай, поспи немножко, а я пока займусь твоим чемоданом». Я снял ботинки, брюки и рубашку, лег и, притворяясь спящим, исподтишка наблюдал за ней. Она неторопливо и очень старательно разбирала мой чемодан. Грязное белье кидала в пакет, чтобы потом отнести в прачечную. Чистое аккуратно складывала в шкаф. Носки, брюки, костюм, галстук. Время от времени обводила взглядом кровать, и у меня возникло впечатление, что взгляд этот делался спокойнее, как только она убеждалась, что я там. Ей исполнилось сорок восемь лет, но при ее стройной, как у манекенщицы, фигуре никто бы не дал ей столько. Она была очень красива сейчас: искусный макияж, светло-зеленое платье, оставлявшее открытыми плечи и часть спины. Она двигалась неспешно, изящно. На миг приблизилась к кровати — я тотчас покрепче смежил веки и чуть приоткрыл рот, изображая спящего, и почувствовал, как она накрывает меня одеялом. Неужели все это только притворство? Нет, такого просто не может быть. Хотя… Жизнь с ней в любую секунду может обернуться театром, фантазией. И еще: надо ли спрашивать у нее, почему в последние дни наш телефон не отзывался? Надо ли пытаться выяснить, ездила она куда-нибудь по служебным делам или нет? Или лучше забыть мучительные часы и с головой окунуться в уютную ложь домашнего счастья? Я страшно устал. Вскоре, начав засыпать по-настоящему, почувствовал, что она легла рядом.
— Ой! Прости, я тебя разбудила! — Она лежала, глядя на меня, и рукой ворошила мне волосы. — Все больше и больше седых, старичок, — улыбнулась она. Потом сняла платье и туфли, на ней осталась только светлая нижняя юбка, почти такого же цвета, как кожа. — Я скучала, — сказала она, перейдя на очень серьезный тон. И пристально посмотрела на меня глазами цвета темного меда — при этом взгляд ее сразу же напомнил мне цепкий взгляд строителя волноломов. — По ночам не могла заснуть, все думала о тебе. И мастурбировала, воображая, как ты вернешься и твои губы помогут мне. А однажды ночью просто обревелась, потому что представила: вдруг с тобой что-нибудь случится, какой-нибудь несчастный случай или ты заболеешь. Или позвонишь и скажешь, что решил остаться в Лиме с какой-нибудь перуанкой, и я больше тебя не увижу.
Мы лежали на некотором расстоянии друг от друга, и наши тела не соприкасались. Ее рука гладила мои волосы, потом она провела подушечками пальцев по моим бровям, по губам, словно проверяла, вправду ли я здесь. Глаза ее были по-прежнему очень серьезны. В глубине зрачков я заметил влажный блеск, как будто она едва сдерживала слезы.
