Переполнявшие ее впечатления не позволили найти ответ на этот вопрос и вызвали какую-то внутреннюю заторможенность, внесли диссонанс в ее состояние.
Уснув очень поздно, Кейт спала так крепко, что даже не слышала шумного, как всегда, возвращения мужа. Утром встала с хорошим настроением и сразу же после завтрака позвонила в гостиницу, где ей сообщили, что граф еще не приехал. Но едва успела положить трубку, как зазвонил телефон.
Она сразу узнала голос Тынецкого, который извинялся за столь ранний звонок.
— Вы вернулись? — удивленно спросила она. — Только что мне ответили, что вас еще нет.
— Все верно, я ведь звоню с вокзала, чтобы сообщить, что привез портрет нашей прабабки, который висел в вашей комнате в Прудах. Я подумал, что не имеет смысла везти его в гостиницу, и мог бы по дороге доставить прямо к вам, если, конечно, не помешаю в такой неподходящий для визитов час.
— Портрет… Вы так добры, но поверьте, я говорила о том, что он дорог мне, не для того, чтобы вы привезли его.
— Как вы можете, пани Кейт, думать так. Для меня это лишь возможность сделать для вас что-нибудь приятное, хоть и незначительное.
— Очень значительное. Приезжайте, пожалуйста. Я приготовлю завтрак.
Спустя четверть часа он был уже у них. При встрече ей не удалось скрыть своих чувств. Когда распаковали сверток и Роджер сел завтракать, она спросила:
— Вы еще ни с кем не встречались по приезде?
— Нет. Я только успел забежать к парикмахеру и позвонить вам.
— Значит, и по телефону не разговаривали ни с кем?
— Нет! — удивился он. — Но почему вы спрашиваете?
Она подвинула чашку и, наливая кофе, сказала:
— Мне помнится, вам немного молока?
— Да-да, очень мало, пожалуйста. Спасибо.
Роджер размешал сахар и заметил:
— Вы чем-то взволнованы. Должно было произойти что-то важное.
— Да-да, — согласилась она, глядя ему в глаза. — Хотя я ничего не сделала, ничего не создала, а радуюсь, как Создатель, который с удовлетворением смотрит на свое творение в седьмой день.
Рука Тынецкого с чашкой застыла в воздухе.
— А как… как у вас возникло такое сравнение?
— О, это после вчерашнего вечера, — сказала Кейт, стараясь придать голосу тон безразличия. Сейчас она была совершенно уверена, что автором романа был он. — Собралась но обыкновению компания, и Полясский читал произведение неизвестного автора. Как раз в нем и было это сравнение, а назывался роман «День седьмой».
Лицо Роджера становилось все бледнее, голос его слегка дрожал, когда он спросил:
— Зачем же пан Полясский читал? Наверное, ему хотелось развлечь присутствующих?
Движением головы она возразила ему.
— Нет, пан Роджер, он хотел похвастаться, похвастаться открытием нового большого таланта. — И повторила: — Да-да, нового большого таланта.
Роджер сидел неподвижно с закрытыми глазами, с какими-то застывшими чертами лица, и в этом состоянии он напоминал изваяние еще больше, чем тогда в лесу после несчастного случая.
— Вы не шутите? — прошептал он, наконец.
Тогда она взяла его руку и стала лихорадочно говорить, точно боялась остановиться, объясняя, что она не шутит, что роман замечательный и произвел огромное впечатление не только на нее, но и на всех. Стронковский, Кучиминьский, Полясский, Иоланта и даже Тукалло, все не жалели восторженных слов. И Кейт повторяла все высказывания, цитировала мнения, рассказывая, как единодушно пришли к выводу, что автор в будущем станет известным драматургом.
— А я, я, пан Роджер, я сразу догадалась, что это вы написали. Нет, не догадалась, я почувствовала, ощутила, скорее знала и была так счастлива!
Кейт уже не владела собой, не думала ни о себе, ни о том, что говорит и как говорит. Ее захлестнуло неизъяснимое, всепоглощающее и опьяняющее волнение, которого до сих пор она еще никогда не испытывала и которое лишило ее воли, точно какой-то наркотик. Она видела перед собой только его глаза с меняющейся гаммой таких глубоких чувств, что в них и дна невозможно было разглядеть, постичь их до конца. Однако, погружаясь в них, она не чувствовала никакого страха, знала, что не встретит там никакой опасности, что там, в неведомых ей глубинах, она встретит теплоту и силу, парализующую, как сон, и такие близкие и заботливые, необходимые, как и его присутствие.
Резкий звонок телефона отрезвил ее. Звонил Ирвинг, нашедший пустяковый предлог, чтобы обменяться с ней хоть несколькими словами. Вернувшись, она застала Роджера, стоявшим у окна.
— Как хорошо, — начал он, — что вы почувствовали всю важность этого для меня. Я никому не говорил о своих надеждах и стремлениях. Не рассказывал и вам, но лишь потому, что в равной степени как боялся потерпеть поражение, так и жаждал победить. А разве имел я право претендовать на вашу доброжелательность по отношению ко мне, беспокоить вас?
— Вы имели право, — произнесла она едва слышно.
— О, сколько раз мне так нужен был ваш совет, сколько раз мне хотелось, чтобы вы оценили то или и иное мое произведение. Как часто я умышленно в разговоре с вами затрагивал темы, которые становились основой какой-нибудь моей повести. И ваше мнение было для меня критерием. Благодаря вам я сблизился с обществом, в котором, как в зеркале, сумел рассмотреть и сравнить свои умственные способности и свои чувства, духовный уровень и мастерство произведений этих людей. Я не получил никакого ответа, никакой уверенности, однако это придало мне смелости сделать решительный шаг, чтобы спросить себя, кто я и буду ли кем-нибудь? Исполнятся ли хоть в незначительной степени вынашиваемые столько лет мечты?
Могу ли я, реальный я, дворовый приказчик, одержимый сумасшедшей манией величия, заподозривший в себе искру Божью и тайно, настойчиво и годами пытающийся разжечь ее в пламя, быть художником, творцом или должен остаться жалким и смешным графоманом, нулем, значение которого не изменит каприз судьбы, которая из Матейки сделала пана, потому что, должен вам признаться, я не чувствую себя Роджером Тынецким. Вы понимаете меня?
— Нет, — покачала головой Кейт, — во всяком случае не совсем.
— Объясню. Больше не могу быть Тынецким. Перемены застали меня в возрасте двадцати восьми лет, когда я был уже взрослым, со сложившимися взглядами, убеждениями, верой, пристрастиями, надеждами, желаниями, запросами и чувствами, словом, со своей индивидуальностью, которую не поменяет изменившееся материальное и общественное положение человека. Следовало бы отказаться от себя, от всего, кем был, и, отказавшись, стать кем-то совершенно иным. На мой взгляд, это выше человеческих сил, по крайней мере, выше моих. Это было бы равносильно духовной смерти. Порой, мечтая о каком-нибудь волшебном перевоплощении, я задумывался, а хотелось бы мне утром проснуться, например, индийским магараджей, американским миллионером, каким-нибудь известным писателем или королем? И всегда я приходил к выводу, что не хотел бы такого чуда, потому что тогда это был бы не я, а какой-то чужой человек, который мне, Матею из Прудов, неинтересен. Вопреки убежденности многих, а возможно, и вашим предположениям, большая перемена в жизни меня, по крайней мере, не сделала счастливым, хотя помогла во многом: благодаря ей передо мной открылась более прямая и легкая дорога для осуществления своих желаний и удовлетворения стремлений мелкого дворового приказчика, который ночами писал наивные стихи и из услышанных историй составлял повести в надежде, что когда-нибудь, хоть когда-нибудь они появятся в печати… А сейчас вы понимаете меня?
