Она вышла, а я невольно задумалась: что она имела в виду под этим «кончилось»?
Может, это вообще никогда не кончится. Спокойно. Мне хочется обводить события карандашом, словно события похожи на сады, которые я проектирую и в которых заранее вижу все детали. Порой я даже вижу их глазами человека, сделавшего свое дело, уходящего от только что закрытой калитки — за нею сад, реальный и душистый, все камни на месте, ирисы клонятся к водам пруда, брось камешек, и вся экология воображения мгновенно расцветет совершенством форм и фактур. Не хочу я больше такой реальности. Хочу спрятаться и думать только о садах.
...
167. Шагая по сумеречному пляжу, я встретила человек десять, не больше. Два раза мне попались угрюмые дети с родителями. Потом собиратель камешков, который переворачивал то одну гальку, то другую. И, наконец, Медовая Барышня из Дома-на-полдороге.
Она сидела у себя на террасе, со стаканом в одной руке и биноклем в другой. Вместо обычного топа на ней была белая полотняная блузка, подошвы ног, закинутых на перила, казались странно, даже пугающе бледными. Распущенные медовые волосы растрепаны, но это ей шло.
Когда я проходила мимо, она посмотрела на меня, нисколько не смущаясь моего пристального взгляда. Улыбнулась, кивнула и сказала:
— Наш айсберг нынче вечером совсем розовый.
Я глянула направо: в самом деле.
— Вообще-то мне больше нравится, когда он зеленый, — продолжала она.
— Зеленый? Ни разу не видела его таким.
Она отбросила волосы назад, целиком открыв лицо, и с заговорщицкой улыбкой добавила:
— Еще увидите. Надо лишь подгадать момент.
Она откинулась на спинку кресла, приподняв бинокль и всей своей позой показывая, что разговор окончен.
— Всего доброго, — сказала я. Но ответа не последовало.
Когда я добралась до той части пляжа, которая считалась исключительной территорией «АС», там не было ни души. Я осталась одна-одинешенька, прошла к своей любимой дюне, пригладила песок, села и стала смотреть на айсберг.
Отлив был в разгаре, и весь пляж внизу влажно поблескивал, твердый и гладкий, точно лист сверкающей бронзы. Отражение айсберга на нем походило на мираж, хотя было перевернутым и чуть скошенным в мою сторону.
Компанию мне составляли только береговые птицы — кулички, красногрудые ржанки и стайки белобрюхих зуйков, сновавшие вдоль кромки воды. Я поставила фотокофр на песок, открыла и извлекла оттуда Лилин плеер, моля Бога, чтобы батарейки не сели, пока я не прослушаю запись и не соображу, что она собой представляет. Вытащив кассету, я аккуратно сложила манхаймовский конверт и сунула его в карман. Потом вставила кассету в плеер, нажала нужную кнопку и стала ждать.
168. Сперва я услышала просто продолжение того, что успела прослушать в доме у Мерседес.
Что-то вроде инструкций, но не для солдат, не для мелких чиновников, а скорее для потенциального неофита некой религии.
Например, почти в самом начале голос доктора Чилкотта — пугающе монотонный — сказал: вам не нужно беспокоиться о том, что вы знаете… Причем повторил несколько раз. После каждого повтора звучал механический щелчок, будто аппарат отключался, но отключения не было. Щелчок представлял собой просто сигнал, условный знак: шаг номер один — вам не нужно беспокоиться о том, что вы знаете, затем, через три секунды после щелчка, голос сказал: то, что вы, как вам кажется, знаете и помните, теперь нужно забыть. Это опять-таки было повторено несколько раз, а потом новый щелчок.
Теперь голос сказал: то, что вы знали доныне, есть ложь, и то, что вы помните, ложно.
Щелк.
То, что вы знали доныне, есть ложь, и то, что вы помните, ложно.
Щелк.
Айсберг темнел, из розового становился бордовым. Часы на пленке все тикали.
Теперь я скажу вам правду.
Теперь я скажу вам правду.
Теперь вы помните правду.
Теперь вы помните правду.
Чему бы вы ни сопротивлялись, сопротивление вызвано тем, что вы сопротивляетесь правде.
Чему бы вы ни сопротивлялись, сопротивление вызвано тем, что вы сопротивляетесь правде.
Каждая из этих фраз повторялась снова и снова. Щелк. Щелк. Щелк.
Меня охватила настоящая паника. Я боялась, что сама поддамся внушению, если не стану противиться ему всеми силами своего рассудка. Хотя тон голоса был безучастно-ровным, а фразы — банальными.
На миг я выключила плеер и вслух, громко сказала себе, что сейчас голос наверняка сообщит: мир есть война, и война есть мир, и два плюс два — пять. У меня определенно возникла ассоциация с пленкой из «1984»[48]. Лилина музыка — точь-в-точь голос Старшего Брата.
Я надеялась, что засмеюсь, сказав себе об этом. Но не засмеялась. Не улыбнулась. Не пошевелилась.
Не могла.
В конце концов, собравшись с духом, опять нажала кнопку.
Ваше стремление к правде абсолютно.
Ваше стремление к правде абсолютно.
Вы приемлете правду целиком и полностью.
Вы приемлете правду целиком и полностью.
Эта правда абсолютна.
Эта правда абсолютна.
Ваши воспоминания о смерти Колдера Маддокса…
Я выключила запись, подождала.
Досчитала до десяти и включила снова.
...ложны.
Ваши воспоминания о смерти Колдера Маддокса ложны.
Щелк.
Дышала я так тяжело, будто целую милю бегом бежала. Не оттого, что именно голос сию минуту произнес, но оттого, кто все это говорил — Чилкотт.
Как всякий пропагандистский опус, пленка началась с инструкций, адресованных всем потенциальным неофитам. Но теперь она внезапно переключилась на конкретику — на Колдера Маддокса и его смерть, а также на восприятие этой смерти конкретным слушателем — Лили Портер. До меня вдруг дошло, что эта пленка — вся, от начала и до конца, — была записана для нее одной.
Колдер Маддокс умер естественной смертью, сообщила запись.
Ваш разговор на пляже не имел никакого касательства к смерти Колдера Маддокса.
Маргерит Риш не имела никакого касательства к смерти Колдера Маддокса.
Маргерит Риш не убивала Колдера Маддокса.
