Глава 43
Я лежал неподвижно. В своем алькове. У меня болезненно стучало в висках, я смотрел в потолок, а демоны царили в темных долинах моей души и рвали на части мои внутренности. Я был не в силах стоять, не в силах есть, не в силах говорить и из всего ощущал только заполнившую меня черноту.
Позже я всегда вспоминал эти первые дни ноября как “мои католические дни”. Именно в эти дни огонь чистилища особенно бушевал во мне, в эти дни я исповедался во всех своих грехах, и в эти дни Томас был объявлен святым.
Я не был болен, не был ранен, кости мои были целы, лихорадка не трепала мое тело, организм не был поврежден. Только голова.
Каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту я видел падающий в сено фонарь, слышал, как мама кричала мое имя, она передвигалась, подобно живому факелу, и кричала; и еще я видел, как юнкер пришел за Сигвартом, сдернул его с кровати, видел, как Сигварт стоял у входа в пещеру, привязанный к столбу, и мерз, пока не замерз насмерть.
“Огонь и холод! Огонь и холод!” – с упреком твердил громкий голос у меня в голове. “Огнем и холодом ты убил тех, кто был тебе дорог. Позволил им умереть от огня и от холода”.
Но Томас был несносно упрям. Час за часом, каждый день и каждый вечер он сидел возле меня, разговаривал со мной, задавал вопросы и требовал, чтобы я отвечал на них, требовал, чтобы я произносил слова не только об огне и холоде, уговаривал меня не быть слишком высокого мнения о себе, не думать, будто я – дьявол, несущий смерть и уничтожающий все, где бы я ни появился, но вместе с тем и не думал, будто я – сын Божий, который в приступе доброты взвалил на себя все грехи, что восьмилетнего мальчика нельзя упрекать за то, что похотливый мужик поставил горящий фонарь на такое идиотское место, как край телеги с сеном, – здесь Томас обычно бормотал что-то о насилии, – и еще сказал, что, когда он как лекарь осматривал Сигварта, тот фактически был уже при смерти, и речь тогда шла даже не о неделях, а о днях, которые ему осталось прожить. И Томас потребовал, чтобы я рассказал ему все о той ночи на сеновале четырнадцать лет назад, и я повторял свой рассказ раз за разом. Он спрашивал обо всех подробностях, о малейших деталях – движениях, расстоянии, о том, где какие вещи находились, и в конце концов заключил, что это хозяин ногами толкнул телегу с сеном и потому был виноват в том, что фонарь упал на сено.
Не знаю, верил ли я ему. Я ведь никогда не думал о том, что там произошло на самом деле. Моя голова в те дни была на это не способна. Но понемногу я начал есть, а в один прекрасный день сел и начал вырезать буквы и числа на двух крестах, которые неожиданно оказались возле моей кровати, когда я проснулся. Томас сказал, что эти кресты, никому ничего не сказав, сделал Нильс, и впервые за эти мои католические дни я почувствовал в груди что-то похожее на тепло.
– Мы предаем прах твой земле, а душу твою Господу. Аминь.
Старый пастор Глоструп сотворил крестное знамение и кивнул нам сквозь сетку дождя. Мы медленно опустили гроб в могилу. Я видел, как он погрузился в жидкую грязь, послышалось бульканье, и гроб встал немного криво.
Все отступили на несколько шагов, но я этого не заметил, как не слышал и последних слов пастора, мой взгляд был прикован к гробу в могиле, и я ощущал такую пустоту, словно его содержимое было извлечено из моей груди. Подошел пастор Глоструп, молча пожал мне руку и серьезно поглядел на меня, я был рад, что именно он проводил Сигварта в последний путь, что он согласился на это, когда я его попросил. Он же хоронил и мою мать.
Прихожане постояли недолго, ровно столько, чтобы не показаться невежливыми, и, спасаясь от дождя, поспешили каждый к себе.
Томас сказал, что он и другие обитатели Хорттена пойдут в церковь. Подождут меня там в притворе. Я кивнул. И остался, глядя на черную открытую могилу. Дождь барабанил по гробу, словно посылая ему последний привет перед тем, как его поглотит тишина, которая будет длиться уже вечно. – Спасибо, – проговорил я. – Ты всегда утешал меня.
Подошел могильщик и, откусив кусок жевательного табака, начал засыпать могилу землей. Земля кучками ложилась на крышку гроба, кучки росли, постепенно скрывая грубые доски, которые хозяин Брома дал на гроб.
Я взглянул на соседнюю могилу.
Петрине Олюфсдаттер
† 2. фебруариус 1689
Сосудом грешным пребывала,
Теперь невестой Божьей стала.
Призри ее Господь
Я стоял и ждал, глядя, как могила наполняется грязью и камнями. Могильщик харкнул и сплюнул в могилу коричневую слюну. Не отдавая себе отчета, я подошел и схватил его за шиворот, сказав, что если он еще раз плюнет в могилу, то будет следующим, кого похоронят на этом кладбище. Он покосился по сторонам, что-то буркнул и продолжал работать, не глядя в мою сторону.
Прислоненный к ограде крест Сигварта ждал, когда его поставят на место. Могильщик соскреб остатки жидкой земли и положил их на могилу, потом взял крест и воткнул его в мокрую землю.
– Я его укреплю, когда прекратится дождь, – сказал он и ушел.
От его рук на кресте остался толстый слой грязи. Дождь медленно смыл ее, обнажив красивый узор, который Нильс вырезал сверху на кресте. Просмоленный, блестящий крест гордо стоял, как близнец креста на соседней могиле. Как будто Сигварт и моя мать были мужем и женой, подумал я. И вслух прочитал матери то, что было написано на его кресте, потом попрощался с обоими, низко им поклонился и ушел.
Сигварт Хестхаген
† 29. октябрь 1703
Он узы ярма твоего развязал
Своею десницей святою
И ею ж тебя в Книгу Жизни вписал.
Я снова лежал в постели, недомогание и забытье путали действительность с реальностью. Демоны снова шептали мне свои огненные и ледяные слова и лишали меня сил, я был не в состоянии встать и прогнать их. После похорон прошло два дня, Томас уехал, чтобы узнать, не идет ли какое-нибудь судно в Копенгаген. А демоны тем временем вернулись и завладели моей головой, которая лихорадочно пыталась заставить двойников Томаса, все время появлявшихся у меня в комнате, помочь мне.
