Раздались два винтовочных выстрела, очень далеко. Солдаты, занявшие позицию возле скалы, переглянулись. Люди с нарукавными повязками замолчали. Потом из одного из домов вышли два человека в немецкой форме. Один отдал солдатам, одетым в форму регулярной армии, команду по-гречески. На людей с повязками он вообще не обращал никакого внимания. Сол смотрел, как они идут в его сторону, пока они не подошли вплотную, так что он теперь мог видеть только их сапоги.
— Она говорит, что он валах[213], — сказал один из офицеров. — Покалеченный. Они нашли его в горах.
— Ну, так?..
Последовала пауза.
— Нет. Приказ полковника Эберхардта разночтений не допускает. Брать всех.
— Может быть, тогда имеет смысл унять бандитов Карискакиса?
Они пошли дальше, и Сол перестал слышать, о чем они говорят. Он «покалеченный». Может быть, теперь его больше не будут пытаться ставить на ноги. Офицеры подошли к людям, которые сидели в тени дерева и опять попали в его поле зрения. Форма армейская: капитан и сержант. Сержант засовывал пистолет обратно в кобуру. Ну, так?..
Мимо пробежала группа солдат с канистрами. Ни жителей деревни, ни andartes вокруг видно не было. Кто-то прокричал по-гречески короткий приказ. Раздался первый взрыв. Сол почувствовал запах дыма прежде, чем увидел сам дым. Плотный черный столб дыма тяжело поднялся в воздух, потом сломался и упал на следующий, выросший по соседству. Он услышал, как завелся мотор. Откуда? Здесь ведь нет никакой дороги. Дым стал гуще. Он увидел, как солдаты по двое отбегают от входа в расселину. Черный от жира. Нет, не черный. Зачем он вообще об этом думает? Клопшток?[214]Тракль?[215]Не тот и не другой. Дома были пусты. Запах был минеральный, куда старше, чем запах плоти. Из глаз у него потекли слезы. Дым не был «черным», он был — «темный». И чем ярче языки пламени, тем гуще после них тьма, которая скрывает в удушливом облаке дома, деревню, отступающих солдат и, наконец, даже скалы, которые высятся над ними всеми.
* * *
На перекрестке рю Кювье и рю Жюссьё Райхман дотронулся до его локтя. Первый физический контакт, насколько помнил Сол. Из узкой улочки один за другим вырулили три автомобиля, пересекли главную магистраль и свернули налево, сигналя на ходу.
— Может быть, тогда имеет смысл воспринимать «Die Keilerjagd» скорее как свидетельство истребления, уничтожения? — спросил Райхман, — Мне приходит на ум самая первая метафора, это сведение к первоосновам, это горение, которое одновременно проясняет все и затемняет, в один и тот же миг, а потом пожирает свой материал. Возможно, речь идет об уничтожении материала собственно поэтического. Почему вы с таким сомнением смотрите на меня, господин Мемель? Я просто хотел вникнуть в смысл самого первого прилагательного в тексте, который битком набит подобными сложносоставными словами — при полном отсутствии наречий. В них — колоссальное внутреннее напряжение, составляющие их корневые основы зачастую прямо противоположны друг другу по смыслу. Разве не имело бы смысл прочесть всю поэму именно в этом свете, при неровных языках пламени, которое то вспыхивает, то снова исчезает в непроглядной темной пелене собственного дыма? Во тьме неизбежной: так сказать, нет дыма без огня?
Узкая полоска клочковатого газона тянулась во всю длину набережной Сен-Бернар. На ней трудились люди в синих комбинезонах, с садовыми лопатами в руках. Рядом лежали пластиковые контейнеры с яркими цветами для высадки. Река, мутная от грязи, гладкой лентой бежала мимо. Они постояли на пешеходной дорожке и посмотрели вниз.
— Но вы же нашли свой выход, через письмо! — воскликнул Райхман. — Тьма — это вовсе не метафора, это реальность. Весь ваш побег проходил в условиях, заранее заданных пещерой, где каждый шаг приходится совершать по наитию, а выбор направления определяют неведение и случайность. Царящая в пещере тьма — это тьма вашего незнания. Потому что все, что произошло с вами, — произошло взаправду. Нет уж, простите меня, господин Мемель, именно потому, что поэма ваша вобрала в себя всю тяжесть вашего опыта, вашего истинного опыта, в полном объеме. Она — как карта, на которой видны все эти заранее заданные условия, все эти кошмарные неопределенности. Без нее вам не удалось бы найти выход. Это был неизведанный маршрут, горная тропа, о существовании которой никто даже и не догадывался. Но кто-то должен был первым пройти по ней, чтобы ее обнаружили и нанесли на карту. А местность эта как называется?
Сол еще раз сказал ему, как она называется.
— Вот именно!
Вверх по реке решетчатые своды моста Аустерлиц забирали в рамки похожие по форме на бриллианты куски свинцово-серого неба. Через реку длинной искрой электрического света пронесся поезд метро.
— Вот именно, и все-таки вы ее написали. Если бы даже вы никогда в жизни не доверили ни единой строчки бумаге, вы бы все равно написали ее, господин Мемель.
Они обернулись на звук колоколов. Нотр-Дам отбил начало нового часа.
— По сути, можно даже сказать, что самый первый образ поэмы — это не опрокинувшийся столб дыма, не развалины Калидона и не уничтожение затерянной в горах деревушки, но — лицо. Лицо Аталанты. Лицо Фиеллы. Потому что «Die Keilerjagd» была прожита до того, как написана, а ее лицо — это был первый образ, который вы увидели, разве не так? Господин Мемель?
