то-бы ты веселый былъ. — Нѣтъ, это вѣрно моя музыка! — вскричалъ Горшковъ. — Вѣдь это иногда бываетъ: пишешь въ свѣтломъ духѣ… на одного мелодія дѣйствуетъ радостно, а на другаго грусть наводить. Я нисколько за это на тебя не въ претензіи, — добавилъ онъ съ легкой гримасой: — вотъ. если бъ ты зѣвать началъ — я бы сильно обидѣлся; а такъ— ничего… только бы было впечатлѣніе!
— Ахъ, какой ты сталъ самолюбивый, — замѣтилъ вполголоса Абласовъ: — смотри, Горшковъ, заразишься какъ разъ.
Горшковъ расхохотался.
— Полно тебѣ, — вскричалъ онъ: — вѣдь я только вотъ здѣсь нараспашку: что на душѣ, то и на языкѣ. Коли вижу, что удалось, не скрываю этого, а коли гадость, — ругайте меня, мнѣ комплиментовъ не надо… ты со мной не хитри, Боря… я этого не люблю.
— Съ какой стати, — отвѣтилъ тихо Борись — я просто задумался подъ твою музыку.
— Ну, и прекрасно… развѣ я требую, чтобъ ты пустился плясать?
— Полно вамъ объясняться, — прервалъ Абласовъ: — лучше сыграй-ка еще что-нибудь.
Софья Николаевна стояла поодаль и смотрѣла пристально на Бориса и Горшкова.
— Горшковъ, — сказала она, подходя ближе: — хотите — сыграемъ со мной что-нибудь изъ стараго, чтобы вотъ подходило подъ расположеніе духа Бори?
— Извольте, — быстро отвѣтилъ Горшковъ — что вамъ угодно будетъ?
— Ну, хоть Les sept paroles Гайдена?
— Хорошо-съ, давайте.
Борисъ украдкой взглянулъ на тетку, въ ту минуту, какъ она пошла къ этажеркѣ отыскивать ноты. Софья Николаевна тотчасъ почувствовала его взглядъ и оглянулась. На губахъ ея была улыбка, непріятная для Бориса. Ему показалось, что и глаза ея смѣялись. Онъ испытывалъ большую неловкость. Въ его поведеніи было что-то угловатое, что его дивило; но онъ не переламывалъ себя, онъ отдавался своимъ ощущеніямъ.
Абласовъ молча глядѣлъ на него, Маша взяла его руку и положила вокругъ шеи. Ей хотѣлось приласкать Борю. Онъ это чувствовалъ, и еще жутче стало ему отъ того.
А Горшковъ усѣлся за фортепіано. Софья Николаевна разложила ноты, и они начали.
Тихая, торжественная музыка немного успокоила нервы Бориса; онъ ушелъ въ уголъ, и все время просидѣлъ въ темнотѣ, держа Машу на колѣнахъ. Машинально обрывалъ онъ листокъ пожелтѣлаго растенія, стоявшаго подлѣ него въ большомъ горшкѣ. Абласовъ облокотился о фортепіано и задумался.
Звуки раздавались съ какимъ-то сладкимъ гуломъ, который уходилъ на хоры и тамъ замиралъ. Лампа горѣла одиноко; на стѣнѣ блуждали тѣни, когда Горшковъ качалъ головой и переворачивалъ листы.
Борису чудилось, что онъ, какъ и въ былое время, одинъ съ Машей въ этой пустой залѣ. Такъ же жутко и холодно ему было. То же недовольство подымалось на душѣ… Но дѣйствительно ли недовольство было то же?…
Нѣтъ, это была другая дума, другая тревожная горечь…
Маша молчала; но слушала музыку разсѣянно. Она думала о братѣ. Ей хотѣлось его развеселить; но она точно боялась заговорить съ Борисомъ, и не двигаясь смотрѣла на него.
Пьесу кончили. Прошла маленькая пауза. Никто не заговорилъ. Борисъ не трогался. Онъ точно сквозь сонъ видѣлъ, какъ Софья Николаевна приподнялась, достала съ этажерки другія ноты, и опять началась музыка.
Долго они играли. Маша успѣла заснуть на колѣнахъ Бориса. Онъ самъ чуть не заснулъ; но когда вслѣдъ за послѣднимъ аккордомъ настала непріятная тишина, онъ встрепенулся и быстрымъ, испытующимъ взглядомъ окинулъ группу у фортепіано.
Софья Николаевна что-то говорила Горшкову. Борисъ не старался вслушиваться; онъ только глядѣлъ.
Минуты черезъ двѣ онъ спустилъ съ колѣнъ Машу, не замѣтивъ, что она спитъ, и подошелъ къ фортепіано.
Софья Николаевна и Горшковъ стояли близко другъ къ другу. За ними виднѣлась фигура Абласова.
— Вы мнѣ пришлете вашъ гимнъ, — говорила Софья Николаевна — онъ у васъ написанъ?
— Вчернѣ, — отвѣтилъ Горшковъ: — завтра я его перепишу.
— Я готова еще разъ заболѣть, — продолжала она — чтобъ только давать вамъ такія чудныя мысли…
Маша подошла вмѣстѣ съ Борисомъ.
— Тетя, — проговорила она полусоннымъголосомъ — вамъ вѣдь пора бай-бай… Вы забыли?
— А ты, Маша, кажется, ужъ присоснула?… — спросила Софья Николаевна.
— Это другое дѣло, — отвѣтила Маша серьезнымъ тономъ, щуря глаза отъ свѣту.
Всѣ разсмѣялись.
Борисъ только улыбнулся.
— Ну, нечего дѣлать, надо разойтись, — сказала Софья Николаевна, обращаясь больше къ Горшкову. — Я васъ, господа, не приглашаю ужинать. Совсѣмъ забыла распорядиться; а съ моей болѣзнью мы перестали ужинать… но я велю сейчасъ подать чего-нибудь…
— Не безпокойтесь, — отозвался Абласовъ — поздно ужь, намъ и по домамъ пора…
— Да мы никогда и не ѣдимъ на ночь, — добавилъ Горшковъ.
Гимназисты распрощались. Борисъ молча пожалъ имъ руки, Горшковъ кивнулъ ему вихромъ; Абласовъ исподлобья, но съ участьемъ взглянулъ на него.
Софья Николаевна на прощаньи подала Горшкову руку.
— Благодарю, благодарю, — повторяла она — вы мнѣ дали сегодня такъ много наслажденья, что я, право, не знаю, чѣмъ мнѣ вамъ заплатить.
— Ужъ какъ-нибудь сочтемся! — вскричалъ Горшковъ съ громкимъ смѣхомъ.
Борисъ наморщился.
Когда дверь передней затворилась за гимназистами, Софья Николаевна, обернувшись къ Борису, весело сказала:
— Ну, и намъ пора бай-бай… — Взглянувъ на него пристальнѣе, она вдругъ остановилась… — Что, ты боленъ? — спросила она.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Борисъ громко и съ дрожью въ голосѣ.
— Такъ что же это съ тобой?… Маша, поди спать, мой ангелъ, я сейчасъ сама пойду.
Она поцѣловала Машу и отправила ее на верхъ.
Борисъ стоялъ, прислонившись спиной къ одному изъ ломберныхъ столовъ, онъ держался за него обѣими руками и судорожно вытягивался.
Софья Николаевна повторила еще разъ свой вопросъ.
Отвѣта не было.
— Да что же это ты все хандришь, Боря? ты впечатлителенъ, какъ нервная барышня, — проговорилаона… — стыдно, стыдно… — И она взяла его за ухо.
Борисъ отвелъ ея руку довольно сильно и, глядя ей прямо въ глаза, тихо произнесъ:
— Еслибы я былъ артистъ, еслибы у меня былъ талантъ, вы бы меня считали за человѣка и не играли бы мной…
Софья Николаевна отступила шагъ назадъ и окинула его удивленнымъ взглядомъ съ головы до ногъ.
— Что ты говоришь, Боря?… — вырвалось унея… — что за странныя мысли?… ты разстроенъ сегодня, дитя мое… или ты капризничаешь…
Она приблизилась къ нему опять, взяла за оба плеча, и улыбаясь поцѣловала въ лобъ.
Онъ вздрогнулъ, высвободился отъ ея ласкъ и отрывисто сказалъ:
— Покойной ночи, тетенька… — И точно про себя прибавилъ — Вы смѣетесь; а я не хочу больше плакать.
Съ этими словами онъ вышелъ въ корридоръ.
Софья Николаевна двинулась было за нимъ, но осталась на мѣстѣ. Долго стояла она; потомъ тихо пошла на верхъ, и на лѣстницѣ еще разъ остановилась, глядя на красную дверь, въ комнату Бориса.
XXXI.
Струна была слишкомъ натянута…
