на старости лет. Не зря я тогда отправил его подальше. Пусть на это у меня были причины иного рода. Теперь и не знаю, чувствовать ли мне вину за его безвременную кончину…
– Смерть, как вы могли сами заметить, довольно условное понятие, – ответил Дюпре и погладил крышку коробки.
– То, что вы продемонстрировали, совершенно невероятно. Совершенно, – сказал император. – Вы определённо самый способный из всех колдунов, которых мне доводилось видеть. Даже старик Юм мог лишь щипать под столом барышень и скрипеть костями. Но вот это… – Он указал перстом на коробку. – Поразительный фокус!
– При всём уважении, государь, это вовсе не фокус.
– Фигура речи, – отмахнулся император. – И сколько, говорите, он?..
– Девять месяцев. Пока самый живучий экземпляр, чего, конечно, никак нельзя было предугадать, исходя из начальной кондиции…
Император поморщился:
– Бедняге сильно досталось. Так обгореть…
– Тем убедительнее результат. После стольких лет неудач и тщетных попыток мне наконец удалось локализовать и сохранить искру жизни!
– Признаться, этот ваш… – император щёлкнул пальцами.
– Бернард.
– Бернард… Не подаёт много признаков осознанной деятельности, хоть и безусловно… жив.
– О, дайте ему время. Как только повреждённые клетки мозга восстановятся, мы ещё услышим от него речей, – рассмеялся Дюпре.
– Но в чём же секрет? Что в этот раз вы сделали иначе?
– Видите ли, тот последний кусочек мозаики, которого мне не доставало, по случайности сам попал ко мне вместе с этим господином. Что это, если не провидение? И теперь это случайное по сути событие привело меня к раскрытию великой тайны жизни!
– Однако можно ли назвать это жизнью? Ведь у бедняги нет решительно никаких механизмов этой самой жизнью насладиться?
Дюпре улыбнулся:
– Ему вполне по вкусу раствор, который я заливаю в бак два раза в день. Видели бы вы, как он его выпрашивает.
Государь поморщился и от этого сделался будто бы совсем старым.
– К тому же, – продолжил Дюпре, – не все из нас созданы для наслаждения. Некоторые из нас появляются на свет лишь для того, чтобы исполнить свой святой долг. Пронести за других их крест. Разве не этому учит нас религия?
– Я понимаю, о чём вы… – вздохнул император. – Я и сам, по сути, нахожусь в подобном же положении. Только моя коробка куда больше и стоит на дворцовой площади, но остальное аспекты крайне схожи. Вон, посмотрите. – Он ткнул перчаткой неопределённо за окно. – Носу не могу показать без сопровождения небольшой армии. А ведь я освободил их! Двадцать лет уж как освободил.
Он помрачнел пуще прежнего, вжался в сиденье и стал похож на испуганного усатого зайца.
– И пусть угроза минула, меня постоянно мучает страх. Но не за себя, увольте, за неё, понимаете, за детишек. Что будет с ними, если меня вдруг не станет. Ведь они выкинут их на улицу или того хуже… Может, не зря всё чаще вижу я призрак своего убиенного деда?
Император выдохнул и посмотрел в окно кареты, пряча слёзы.
– Дюпре, скажите наконец, кто вы? Колдун, шарлатан, целитель, шпион?
– Я просто человек, который хочет избавить мир от смерти, – пожал плечами Дюпре.
– Но нужно ли?
– Как у вас в России говорят: на всё воля Божья.
– Вот и скажите мне как на духу. Есть ли он, Бог этот?
Дюпре улыбнулся.
– А теперь прикажите остановить. Знаю, что не по протоколу, но мне нужно сойти. Графиня начинает тревожиться, когда остаётся надолго одна. К тому же она сильно привязана к Бернарду, – он постучал по коробке. – И буквально места себе не находит, когда его нет рядом, представьте себе.
– Лучше ли она себя чувствует?
– Уже много лучше, даже силится что-то сказать. Но пока ей будто не хватает слов, чтобы выразить мысли. Я передам ей, что вы беспокоились. Это ей будет приятно. Она вечно благодарна вам, что вашим содействием её удалось спасти из той душегубки.
– Дела любовные не терпят отлагательств! И никогда не смейте отлагать их, молодой человек! Тут я вас поддержу, как никто другой. Вроде старик, а кровь у самого ещё порой заходится.
Тут он помрачнел и потупил взгляд.
– Правда, некоторые дыры в сердце порой не зарастают, как их ни латай. – Он погладил себя по ногам. – Уж столько времени императрицы нет в живых, а я словно иногда подмечаю краем глаза, как она промелькнёт то тут, то там.
– Вы были не в силах помочь ей.
Он посмотрел на Дюпре совсем по-детски беспомощными глазами, какими он, наверное, смотрел когда-то на свою мать, императрицу. В уголках глаз навернулись старческие слёзы. Подбородок задрожал.
– Грех мой не в том, что я не мог. А в том, что не хотел. Она мешала мне жить с другой. Она мешала мне наслаждаться этой новой жизнью! Но теперь, когда Бог забрал её, это не принесло мне облегчения. В душе будто разверзлась чёрная бездна. Бездна греха, который сильно тяготит меня. Теперь мои собственные дети ненавидят меня за то, что я не сумел выдержать траура. И лишь мотаясь по этим улицам, смотря на построения солдат, я могу на время забыться.
– Мы уже обсуждали с вами, – сказал Дюпре, рассматривая свои ногти на предмет заусенцев, – что ошибки прошлого не в моей компетенции. Прошлое не изменишь, с какой стороны к нему ни подлезай. Другое дело будущее.
– Но есть ли у меня это будущее? Если ли будущее у России?
Дюпре улыбнулся и снисходительно наклонил голову:
– Мне и вправду пора выходить.
Государь промочил уголки глаз гербовым платком и постучал ладонью по передней стенке. Карета начала притормаживать и вскоре остановилась. Дюпре раскрыл дверцу, соскочил со ступеньки и оказался по щиколотку в грязном петербургском снегу. Затем вытащил следом коробку и поклонился государю.
– Удачи, Дюпре, – улыбнулся государь. – Думаю, вас уже заждались в вашем небесном обществе. Что бы это ни значило.
Дверца захлопнулась, и вереница царских экипажей двинулась в сторону Екатерининского канала.
* * *
Бернард очнулся от того, что темнота вокруг него затряслась.
Его тошнило, его теперь всегда тошнило. Пустой чёрный мир, наполненный булькающими механическими звуками, – его мир – шатался. По этому особому колебательному движению Бернард понял, что хозяин опять куда-то его несёт.
Бернард не знал, куда направляется хозяин, и ему было всё равно. Единственное, что он знал, что там, куда его принесут, его опять будут кому-то показывать и заставлять открывать рот, вращать глазами и улыбаться по команде. А потом накроют колпаком, и его снова будет тошнить, пока он не уснёт.
Звуки с улицы – а по холоду он понял, что вокруг улица – доносились со всех сторон, влетали в уши, и
