Книга Добрый ангел смерти - Андрей Курков

На следующий день мы принимали первых гостей — Петра и Галю. С Петром я созвонился предыдущим вечером и он, казалось, был очень рад моему звонку.

Сказал, что у него есть, что мне показать.

Нельзя сказать, что в тот момент его обещание меня заинтриговало. Я был больше занят мыслью о снятии со стенки слева от своей двери вывески благотворительного фонда «Корсар». Да и вообще любопытство мое было уже насыщено на год вперед. К тому же вечером за нашим первым домашним ужином — вермишелью из старых запасов — меня одолевали мысли, не прислушаться к которым я не мог. Я вдруг понял, что любое знание обязывает, любое утоленное любопытство оставляет тебя в долгу не только перед тем, кто его утолил, но и перед вновь приобретенным знанием или информацией. Я сам уже ощущал себя в долгу перед Олегом Борисовичем. Не из-за десяти тысяч долларов, из которых две тысячи были то ли частью непонятной будущей суммы, то ли, как сказал Олег Борисович, компенсацией за вынужденный прогул. А может, это был какой-то аванс?

За что? Я еще не знал. Было ли это связано с его очевидным доверием ко мне? Он ведь рассказал мне про людей на фотографиях. Рассказал немного, но достаточно, чтобы понять, что троица, входящая теперь в первый эшелон бизнеса и политики России, двадцать с лишним лет тому назад была замешана в убийстве. Олег Борисович, наверно, знал об этих людях гораздо больше. Должно быть, он знал, чем они тогда занимались? Сейчас я думал, что было бы легче не знать ничего о людях на фотографиях. Но было уже поздно.

На улице моросил дождь. Петр и Галя оставили раскрытые мокрые зонтики сушиться в прихожей.

Мы уселись за стол, налили женщинам вина, а себе водки. Закуска была скромной, но будь такая закуска у нас в Казахстане или потом, в товарном вагоне, мы были бы просто счастливы. Малосольные огурчики, бородинский хлеб, ветчина, голландский сыр. Даже когда я утром просто покупал все это в ближайшем гастрономе — душа запела. Это тоже было частью возвращения домой, — возвращение к старые гастрономическим ценностям, к обыденному ритуалу закуски. Изъятие этого ритуала из жизни человека — серьезное наказание. Собственно тюремное наказание — это и есть изъятие человека из привычных ритуалов.

Мы выпили за встречу. Рассказали Петру и Гале, как крестили Гулю и как венчались.

— Ну, тэпэр трэба украйинську мову вчыты! — улыбаясь, сказал Гуле Петр. Мы с ней переглянулись.

— Хорошо, — сказала она. — Если Галя мне поможет… Так полушутливо, отвлекаясь на короткие тосты, мы сидели еще часа два. Потом, пока Гуля заваривала чай, Петр принес из прихожей свою сумку.

— Ты знаеш, — сказал он. — Мы там, биля укриплэння щось знайшлы, алэ вам нэ показалы… Пробач… Алэ кращэ пизно, ниж николы.

Он вытащил из сумки что-то, завернутое в газету. Развернул. Это была серебрянная шкатулка размером с половинку кирпича.

Я взял шкатулку в руку. Ощутил приятную холодность и тяжесть серебра. На верхней гладкой части красивым почерком была выгравирована надпись: «Милому Тарасу от А.Е.». Попробовал поднять крышку, но шкатулка была закрыта.

Улыбнувшись на мой вопросительный взгляд, Петр взял из моих рук шкатулку.

Потряс ее и я услышал внутри шкатулки движение чего-то легкого, скорее всего — бумаги.

— Вона закрыта на замок. Мы выришылы, що будэ чэсно, якщо мы разом видкрыемо… У тэбэ е яки-нэбудь инструменты?

Я снова взял у Петра шкатулку. Посмотрел на маленькую замочную скважину.

— Может быть, не надо ломать? — спросил я, глядя Петру в глаза.

— Тут нэ ломаты трэба, а трошкы видигнуты, щоб вона видкрылась.

Я снял с шеи цепочку с золотым ключиком. Вставил его в замочек шкатулки и вернул Петру.

— Извини, я тебе тоже не все, что нашел, показал, — сказал я ему. — Открывай!

Он удивленно посмотрел на меня, потом на шкатулку. Повернул ключик, и мы услышали негромкий щелчок замка.

В шкатулке лежали сложенные вдвое маленькие исписанные листы бумаги.

— Письма? — спросил я.

Петр кивнул. Вытащил верхнее. Пробежал взглядом и снова заглянул в шкатулку. На его лице не было радости. Я удивился.

— «Дорогой Тарас Григорьевич, — прочитал он. — Вам не стоит бояться моего мужа. Он к вам хорошо настроен и будет рад, если вы согласитесь иногда у нас обедать. А.Е.»

Он взял из шкатулки другой листик бумаги.

— «Жду вас в полдень, — читал вслух Петр. — Вы обещали показать что-то интересное на туркменском кладбище. Вам будет забавно узнать, что доктор Никольский говорит всем, будто вы — разжалованный майор. А еще говорит, что вы учите его говорить по-украински».

Я тоже вытащил из шкатулки листок бумаги, развернул.

«Милая Агафья Емельяновна. — Мне показалось, что Петр именно из-за своего необъяснимо испортившегося настроения читал записки вслух. Я же читал эту про себя, глазами. — Мне неизвестно, что причинило охлаждение в отношениях между нами и почему вы стали избегать меня. Даже при моей любви к одиночеству, прогулки с вами доставляли мне истинное удовольствие. Я только надеюсь, что не Ираклий Александрович по какому-нибудь недоброму наущению стал препятствовать вам в общении со мной. Хотя на его месте я бы поменял про-стосердие на ревность. С искреннейшим почтением, рядовой Тарас Шевченко».

Когда я оторвал глаза от записки, видимо так и не отправленной, Галя уже читала, беззвучно шевеля губами, остальные. Шкатулка стояла на столе пустая.

Я передал только что прочитанную записку Гуле. В комнате было непривычно тихо. Я наполнил наши с Петром рюмки водкой.

— Ты знаешь, сколько это стоит? — кивнул я на шкатулку.

— Можэ, воно щось и стоить, алэ для украйинськойи культуры цэ ничего нэ дае… — и он пожал плечами. Лицо его выдавало глубокое разочарование. — Вэлыкый украйинськый поэт пышэ любовни запысочки росийсь-кою мовою…