Он посмотрел на соседний снимок, 1918 года. Ее не было. Объяснений может быть сколько угодно, подумал Люциуш, но в голове крутилось лишь одно. Инфлюэнца разыгралась в полную силу как раз той осенью, в 1918 году.
На фотографии земля была запорошена снегом, но январский это снег или декабрьский?
Люциуш помотал головой. Объяснений множество. Но он не мог не вспоминать о яростном продвижении испанки по его собственному отделению, про солдат и сестер, которых она скосила.
Он снял снимок, перевернул, почти мечтая, чтобы это была вовсе не она. Он надеялся, что там будут имена, которые это докажут, но увидел на обороте только изящный штамп с адресом ателье.
– Кто-то знакомый? – Голос сзади, по-польски.
Люциуш обернулся; перед ним стоял невысокий человек в белом халате. Лысеющий; сломанная оправа крошечных круглых очков аккуратно заделана проволокой. Тонкая полоска усов. Он показал на фотографию в руках у Люциуша.
– Да, – сказал Люциуш. Он вдруг понял, что должен объясниться. – Простите, что не представился и вообще не дал о себе знать. Я вошел, увидел это все и…
Он вдохнул и, решительно сделав шаг вперед, протянул руку:
– Доктор Люциуш Кшелевский, из Вены. – Доктор. Нет необходимости говорить, что он опять студент-медик, а с учетом того, что занятия еще не начались, даже и не студент. Профессиональная солидарность была его единственной надеждой. – Я во время войны служил в госпитале в Карпатах. Я ищу свою медсестру. Мне сказали, что она работала здесь.
Доктор оглядел его с ног до головы: короткие штаны, разбитая губа, загорелая кожа, раздраженная бритвой цирюльника. Снимок в руке, пустое паспарту, лежащее на шкафу за его спиной.
Он шагнул к Люциушу, посмотрел на снимок.
– Вот, – Люциуш ткнул пальцем, – вот это она.
Доктор склонился, наморщил нос, чтобы очки не съехали. В ухе его распускалась густая седая поросль. Он выпрямился.
– Не узнаю. Но я здесь всего год. – Он задумался, потом указал другую сестру на снимке: – А вот эта здесь. Может, она знает.
Он провел Люциуша через второе отделение – мужское, переполненное, но чистое и ухоженное. У изножья каждой кровати висела маленькая грифельная доска с именем и диагнозом пациента. Возле многих сидели родственники, играли в карты, читали газеты, придерживали извивающихся детей, которые мешали беседе. Сестра передвигалась в глубине помещения, в руках она держала подкладные судна. Увидев, что они направляются к ней, она остановилась.
Многоуважаемый польский коллега из Вены был представлен, история поведана.
Сестра взглянула на снимок и почти сразу же закивала:
– Да, да. Малгожата, да. Фамилия, по-моему, Малыш. Она прибыла с эвакуированными, в шестнадцатом, да? Умелая. У нее были слегка командирские ухватки, как будто она все знает лучше врачей. Но она хорошо справлялась, особенно с контуженными. Если я правильно помню, несколько человек той зимой были переведены в реабилитационную клинику в Тарнуве, и она тоже.
– Той зимой?
– В марте, по-моему. Я просто помню, потому что примерно в это время армия стала использовать газ, к нам начали поступать солдаты с фосгеновым отравлением, и надо было освободить место.
– Вы имеете в виду – в семнадцатом?
– Да, доктор. – На ее лице читалось некоторое недоумение: почему это важно? Но это было важно. Тарнув, 1917-й год. Инфлюэнца и тиф все еще лежали между ними, но теперь он оказался ближе – к месту, ко времени, к цели своих поисков.
Малгожата Малыш. Незнакомое имя.
Проводив Люциуша вниз, доктор вручил ему снимок:
– Возьмите. По-моему, вам эта карточка нужнее, чем нам.
Он снова передвигался, снова ехал на поездах. Хыров, Ярослав, Жешув – эти городки теперь были частью его самого, знакомые станции его кочевых дней. Снова толпы, дети с гроздьями смородины. Люциуш чувствовал, что совершает некое паломничество, только на этот раз – безостановочное. На этот раз важен был один-единственный пункт – Тарнув.
Но найдет ли он ее там? В Ярославе, битый час пережидая какую-то непонятную задержку на ветке, он вынул снимок из ранца и снова стал рассматривать его, словно желая себя убедить: да, это она. Не привидение, не убегающая крестьянка, не призрак с Южного вокзала. Как удивительно, что на снимке виден тот взгляд, знакомый по короткому переглядыванию в операционной, взгляд, который теперь, кажется, выдавал бесконечное изумление большой игрой, в которую она ввязалась. На соседнем сиденье его соседка, пожилая женщина, одетая, несмотря на лето, в зимнее пальто, не пыталась скрыть своего любопытства: что за фотографию он так самозабвенно разглядывает? Может быть, ее спросить? – подумал Люциуш. Аделаида же вот спрашивала всех, кто попадался на пути. Кто сказал, что его поиски закончатся в Тарнуве, что это не будет просто еще один перевалочный пункт? Да, доктор, помним ее. Она уехала в Краков. Нет, в Ярослав. Нет, в Самбор. Нет, в Стрый. Она же была родом с гор, да, доктор? Сказала, что поедет домой.
Может, если туда доберетесь, вам кто-нибудь что-нибудь скажет.
И так далее. И он, призрак в поисках собственных костей и плоти, продолжит путь.
– Сейчас гляну, – сказал регистратор тарнувской районной больницы, проводя сосредоточенным пальцем по рядам штатного расписания. – Да, вот ее имя, как вы и сказали. Реабилитационное отделение, на той стороне улицы.
– Что?
– Она тут. Если только не тезка. Но если вы хотите ее застать, поторопитесь, у нее дневная смена, они скоро заканчивают.
Узкая улица вилась между госпитальными строениями; стрелки указывали на родильное отделение, туберкулезное отделение, педиатрию, хирургию. Он некоторое время плутал, пока не нашел наконец зеленую изгородь, которая вела к реабилитационному отделению. Темнело. Из здания в конце дорожки начинали выходить сестры. Он остановился, окруженный их потоком; они торопливо шли по двое и по трое, некоторые все еще в чепцах, некоторые уже распустили волосы. Они смеялись или болтали и проходили, не обращая на Люциуша никакого внимания.
Он стоял, переводя взгляд с одной проходящей мимо сестры на другую, не зная, что он сделает, обнаружив ее, что скажет, с чего начнет.
– Люциуш.
Она увидела его первая. Не «пан доктор» – Люциуш. Как в ту ночь, когда она спустилась к нему в темноте.
Они стояли на дорожке, между изгородями, глядя друг на друга с расстояния в несколько шагов. За ее спиной продолжали выходить из здания сестры; они огибали их, как вода огибает камни. По обеим сторонам дорожки кирпичные стены поднимались от земли к черепичным крышам, к вечернему летнему небу, к розовому и лиловому.
Если бы он обернулся, то увидел бы за своим плечом тонкий месяц. Воздух золотился пыльцой от шеренги сосен, стоявшей за зданиями. Бахромчатая белая занавеска колыхалась в открытом окне. Парочка воробьев напряженно щебетала, как будто подталкивала своих человеческих собратьев к разговору.
