— Имре Хорват? — перебивает Надя рассказ о смутных колебательных колебаниях насчет Чарлзовой затеи. — Правда? Твой друг делает бизнес с Имре Хорватом? Я знала кое-какого Имре Хорвата Он был изрядный плут, сказала бы я.
Они сравнивают Имре Хорватов и стараются, без особого успеха, прийти к какому-нибудь выводу. Оказывается невозможным хоть с какой определенностью соединить или разделить двух Хорватов. Надя не помнит, чтобы ее Хорват был как-то связан с издательствами, но в те дни каждый старался удержаться на любой работе, так что она никак не стала бы исключать и такую возможность. Играя для почти пустого клуба, Надя описывает мужчину, которого знала сорок с лишним лет назад, мужчину, который сделал ее кузине живот, изрядный был повеса, но притом в чем-то немного клоун. Одно время зарабатывал на жизнь, показывая трюки и волшебные фокусы на детских праздниках, бывало, выступал на улице за мелочь, когда надо, мог даже сносно спеть и станцевать. Кто-то говорил ей, хотя это было много-много лет назад, что он стал порнографом и открыл магазин в Бонне. Монументальная фигура? Точно не про того, кого она знала. Тюрьма и пытки у коммунистов? Такого она не помнит, но в те дни это вряд ли могло быть особой приметой. Щегольски одет? Нет, тот был как все, вещи носил подолгу, наследовал, клал заплаты, всю войну, и после войны, и в годы социалистического дефицита.
Джон силится сделать из двух Имре одного. Ему невыносимо хочется, чтобы великан раньше был карликом.
— Была у вашего Имре способность заставить человека чувствовать, будто вся его жизнь — совершенная глупость? — спрашивает он, не удержавшись, и левая половина рта у него ползет вверх в какой-то странной усмешке, когда Надя поднимает бровь. — Фу, — говорит он и прячет лицо в ладонях. В просветы между пальцами Джон смотрит, как ее морщинистые лапки с удивительной ловкостью бегают по клавишам, пока ей не надоедает скорость и мелодия; ее пальцы вытягиваются, скрючиваются и перекрещиваются в замысловатых аккордах, и она играет только гармонию в медленном, пульсирующем ритме.
— Прикури мне цигарку, Джон Прайс — Он прикуривает две и вкладывает одну в ее древние губы. — Твоя маленькая подружка в прошлый раз, — говорит Надя, перекатывая сигарету в угол рта. — Она не поможет тебе привести в порядок твою совершенно глупую жизнь, мне так кажется. Если у тебя такой план. Она не для тебя.
— Это, кажется, общее мнение.
— И от этого ты грустишь и чудишь? Зачем? У тебя наверняка есть другие. Зачем девушка с такой ужасной, странной, крупной челюстью?
— У нее крупная челюсть, правда?
— Довольно крупная Громадная, сказать по правде. Знаешь, в это время я бросаю играть целые мелодии, когда люди уже вот так устанут. — Зажатой в зубах сигаретой она показывает на сонные лица в углу. — Эти звуки они запомнят, даже когда забудут мелодии. Выворачивая вощеные сучковатые руки, Надя издает темные, далекие переливы. — Однажды, Джон Прайс, я любила известного американского астронома.
Джон смеется.
— Нет, не любили. Вы известная лгунья. Это все говорят.
— Нет, не все. Только дураки вроде твоего темного брата и твоей маленькой подружки с гигантской челюстью так говорят. Она ведь так сказала? Не делай удивленное лицо и не спрашивай, откуда я знаю. Разумеется, она должна была это сказать. Ты ведь это понимаешь, нет? Нет? Значит, ты не обращаешь внимания, хоть я и надеялась. И — да, я любила знаменитого астронома. Никогда не сомневайся в том, что я тебе рассказываю. Я тебе никогда не совру.
— Простите, — тихо говорит Джон.
— О боже, ты сегодня, кажется, будешь ужасно незанимательным. Постарайся меня занять, пожалуйста, мой дорогой. Выше нос, паренек. Я правда любила астронома, и он был очень скучный человек. Как и твоя маленькая мисс Оливер, он был достоин восхищения, но не очень интересен, как будто анекдот разъяснили. Сейчас ты мне веришь?
— Погодите, — говорит Джон и шаркает к бару за «уникумами» себе и «Роб Роем» для нее. Там он здоровается с саксофонистом из строительной фирмы и лысым чернокожим певцом — те поедают вечерний гонорар. Они спрашивают, откуда он знает Надю. — Она моя бабушка.
— Однажды мы с моим астрономом занимались любовью в его обсерватории, на вершине горы в Чили. По такому случаю он открыл купол обсерватории и постелил на полу матрас. — Аккорды звучат ярче, сменяются живее. Громкий смех с отточиями стука бильярдных шаров. — Мы лежали навзничь голые и смотрели через открытый купол в это ночное небо, вдали от городов. И конечно, я никогда не видела столько звезд, нигде в мире.
— Поэтому обсерватории там и строят.
— Точно, мой умный мальчик. Мы лежали, и я спросила его, почему так бывает, что, когда смотришь прямо на звезду, она исчезает. «Что это за наука, — спросила я его, — если нельзя посмотреть на ее предмет, без того чтобы он исчез?» И он сказал — он всегда говорил как учитель, очень скучно с ним: «Надо научиться смотреть окольно». Я и слова-то такого не слыхала. Он сказал: «Нельзя смотреть прямо на звезду. Надо смотреть рядом, не на нее, иначе спугнешь. Окольно». Конечно, это я уже знала — это знает каждый ребенок, — но мне понравилось это новое слово, это «окольно». А ты знаешь это слово? — Джон смотрит, как Надя берет аккорд и играет его снова и снова, всякий раз просто меняя положение одного пальца, но и каждый раз меняя свет в комнате. — Я думаю, тебе это умение, наверное, будет полезно. Например, ты мог бы посмотреть на твою маленькую подружку с кошмарной челюстью немножко окольнее. — Джон давно не пробует понять, что сегодня вечером с ним происходит, и надеется только, что Надя не перестанет нажимать на клавиши. — Глупый мальчишка. Зачем ты хочешь быть с одной из этих? Она даже и в этом нехороша. Она отказалась от всего, что в нормальной жизни доставляет удовольствие, и что получила взамен? Почти ничего, я думаю, если не считать твоего печального сердца, которое, я допускаю, не лишено ценности. То, на чем она зарабатывает, не здесь и не там, но чего именно ты от нее хочешь? Это не интересная личность с жизнью, полной историй, впереди. Этот тип не для тебя. В какой-нибудь войне, пожалуй, я бы одобрила, но сейчас я не вижу и намека на войну. Но и тогда — ее уровень! Ужасен! Ведь тут, в конечном счете, половина их очарования: смотреть, как для тебя танцуют, думать, интриговать и улыбаться на огни рампы. Но она! Она даже не защищалась, когда я играла с ней здесь на твоих глазах; она просто увернулась и сделала вид, что не понимает меня. Зачем ты домогаешься того, кто так слаб и глуп? Не смотри таким грустным щеночком! Она слаба. По крайней мере, не ври мне. Признайся, что это ее тело, ты хочешь ее тело, хотя я видела ее, и уж точно можно иметь тело и получше. Господи, эта челюсть — вас будет трое в постели. Ты и вправду хочешь ее сердце, Джон Прайс? Хочешь, чтобы она взяла твое и его исправила? Хочешь, чтобы вот она заглянула глубоко в тебя и поняла, какой ты удивительный? Хочешь, чтобы это она тебя спасла? Не думаю, что она это сможет. Уж это, я думаю, едва ли…
Надя дразнит, смеется, а Джон, развалившись на складном кресле, пускает кольца дыма и, крепко зажмурив один глаз, тычет пальцем в каждую неровную дрожащую туманность и пытается понять, о чем говорит Надя, невероятная идея, что Эмили оказалась… что она лгала во всем, что бы ни сказала с того дня, как он ее увидел… она поразительная… в этом мире она полагается целиком на себя и умеет ясно видеть все, чего хочет, когда хочет; скрывает все, ей не нужно ничего и никто не нужен, она владеет каждой частичкой себя и окружающего мира. Неудивительно, что она не может его принять; неудивительно, что он не может с ней равняться. В эту минуту Джон любит Эмили Оливер как никогда сильно, но не задумывается, как ее завоевать, потому что ее не завоевать никому. Она отступает вверх и все дальше от него, точно кольцо дыма. Джон складывает руки, закрывает глаза, ставит ноги на перекладины Надиной щербатой скамьи.
