презумпции невиновности – не комиссия должна была предоставлять доказательства виновности аттестуемого, а он должен был доказывать свою невиновность. Оправдание ввиду отсутствия улик было теоретически исключено. Логическое обоснование такого подхода заключалось в следующем: член партии виновен уже хотя бы потому, что состоял в преступной организации, поэтому должен сам представить комиссии оправдательный материал, если таковой имеется.
Массовое стремление оправдаться перед комиссией по денацификации сблизило людей. Аттестуемые бегали по городу, собирая оправдательный материал на себя, выпрашивая у «благонадежных» сограждан, антинацистов и даже признанных жертв нацизма так называемую справку-детергент (Persilscheine), удостоверяющую, что они, хоть и состояли в партии, на практике не разделяли ее линию, например, помогли старушке-еврейке перейти улицу или рассказывали анекдоты о гитлеровском режиме. Будущий депутат Бундестага Ойген Герстенмайер рассказывал, что ему часто приходилось выписывать такие «справки»: «Потому что люди рассуждали так: этот еще недавно сидел в тюрьме за участие в подготовке покушения на Гитлера – должно же это произвести впечатление на американцев и на их немецких уполномоченных? Во всяком случае, от желающих получить „справку-детергент“ не было отбоя».[400]
Позже эти справки-характеристики признали одним из подлых приемов выгораживания нацистов, свидетельством лживости немцев в послевоенный период и символом, по сути, провалившейся, в значительной мере сфальсифицированной денацификации. Однако не все было так просто и с этими «справками». Не могло не отразиться определенным образом на сознании, если какой-нибудь бывший староста блока просил не запятнанного нацизмом или даже репрессированного соотечественника дать ему положительную характеристику. Приятного в этой процедуре, конечно, было мало, тем более что такая просьба многим давала повод для тайного злорадства, а иногда и явного выражения соответствующих чувств. К тому же не все и далеко не всё готовы были удостоверить в упомянутых характеристиках.[401]
Брошюра американского военного правительства о степенях принадлежности к национал-социализму. Летом 1945 года в руки американской армии в Берлине попала картотека членов НСДАП. 10,7 млн. карточек, по одной на каждого члена партии. Эта новость стала причиной бессонных ночей для множества немцев
Чудом все обошлось благополучно
То, что немцы заключили своеобразное соглашение и стали считать себя жертвами Гитлера, невозможно оценить иначе, как нестерпимое высокомерие по отношению к миллионам убитых. Коллективное негласное соглашение немцев считать себя жертвами Гитлера было невыносимым кощунством по отношению к миллионам убитых. С высоты исторической справедливости этот способ самооправдания – как и снисходительность в отношении преступников – возмутителен, а для установления демократии в Европе, он, по-видимому, был подходящей и, предположительно, неизбежной предпосылкой, потому что создавал ментальную основу нового старта. Ибо убеждение в том, что ты – жертва Гитлера, давало возможность стряхнуть с себя последние остатки лояльности к рухнувшему режиму, не чувствуя себя подлецом, трусом и оппортунистом. Это было тем более привлекательно, что как на востоке, так и на западе немцы еще долгое время вынуждены были прибегать к защите бывших врагов. Обе конструкции дружбы – немецко-русская дружба народов на востоке и дружба ФРГ и западных союзников – функционировали лишь благодаря данной концепции жертвы, суть которой сводилась к тому, что немцев в 1945 году освободили.
С убеждением в том, что его обманули и использовали, в каждом нацисте, казалось, сразу же погасла последняя идеологическая искра, и он мог перейти на службу демократии с внутренней непредвзятостью, словно в результате суровой духовной работы над самим собой совершил чудо внутренней денацификации. Приписываемая себе участь жертвы, называемая в социологии самовиктимизацией, освободила большинство немцев от потребности осмыслить, осознать и осудить нацистские преступления, совершенные от их имени.
«Коммуникативное замалчивание» прошлого, как парадоксально назвал этот процесс в 1983 году философ Герман Люббе, позволило интегрировать десятки миллионов убежденных нацистов в общество, на законодательном и мировоззренческом уровне объявившего антифашизм аксиомой. Его определение этого молчания как «социально-психологического и политического средства превращения нашего послевоенного населения в граждан ФРГ» было воспринято как продолжающееся оправдание вытеснения и вызвало резкую критику. Однако тезис о том, что «политическая амнистия и социальная реинтеграция огромной армии „сочувствующих“ были столь же необходимы, сколь неизбежны», разделяют уже и историки, однозначно заинтересованные в скрупулезном анализе и осуждении нацистских преступлений и политики их отрицания.[402][403]
Уже в своей первой речи в Бундестаге канцлер Конрад Аденауэр поднял вопрос об амнистии «некоторых ошибок и проступков», ставших результатом «суровых испытаний и искушений», которые принесла с собой «война и послевоенное безвременье»: «Если федеральное правительство исполнено решимости оставить прошлое позади – будучи убежденным в том, что многие уже искупили свою субъективно не самую тяжкую вину, – то оно, с другой стороны, твердо намерено также извлечь необходимые уроки из этого прошлого, касающиеся тех, кто покушается на основы нашего государства».[404]
Аденауэр, отважный противник национал-социализма, не раз подвергавшийся репрессиям и лишению свободы в Третьем рейхе, на практике воплотил в своем непосредственном окружении то, что понимал под амнистией, назначив на пост главы ведомства федерального канцлера юриста Ганса Глобке. Глобке как соавтор нюрнбергских расовых законов активно содействовал изоляции и преследованию евреев. Его возвращение на политический олимп уже в ФРГ вызвало в 1950 году ожесточенные парламентские дебаты; с ним же были связаны позорные государственные меры, направленные на его незаконную реабилитацию, и воспрепятствование осуществлению правосудия. В ответ на взрыв общественного возмущения по поводу назначения Глобке Аденауэр ответил: «Пока нет чистой воды, грязную не выливают».
Эта позиция Аденауэра поставила под сомнение нравственную целостность молодой Федеративной Республики Германия и вызвала ярость и отчаяние у многих демократов. ГДР подобные инциденты каждый раз давали лишний повод подчеркнуть «родственный характер Боннского режима» и нацистского государства. Эгон Бар, ставший позже видным политиком и вместе с Вилли Брандтом ратовавший за разрядку международной напряженности, а в то время – журналист, сотрудничавший c западноберлинским радио RIAS, тоже пришел в ужас от истории с назначением Глобке на пост главы ведомства канцлера, которая была лишь прелюдией к возвращению многих известных нацистских функционеров на руководящие должности. Органы юстиции, государственной безопасности, медицина и система высшего образования кишели вчерашними верными слугами фюрера, которые вновь заняли свои прежние посты и бодро устремились вверх по карьерной лестнице. Позже Бар существенно пересмотрел свое отношение к Аденауэру: «За прошедшие десятилетия мой взгляд на него смягчился, ведь старому Аденауэру нужно было решить почти неразрешимую задачу: ему досталось государство с шестью миллионами членов НСДАП и изгнанниками, среди которых едва ли было меньше нацистов. И он должен был руководить страной так, чтобы эта взрывоопасная смесь не детонировала. В этом и заключается искусство государственного управления». Далее Бар продолжает: «На мой взгляд, главное достижение Аденауэра – в том, что он вопреки всему сумел объединить государство; и Глобке стал
