волчью суть фактора: постоянная забота о добывании пищи и почти такое же постоянное подчинение инстинкту самосохранения. Врагов у него теперь не было. А чувство голода он испытывал лишь тогда, когда его хозяева задерживались и вовремя не приходили домой. Но это продолжалось так недолго, что он даже не успевал по-настоящему проголодаться. Оказались ненужными и многие другие, переданные по наследству инстинкты. Зато необычайно развилось в нем все то, что имело под собой чувственную основу. И в первую очередь привязанность и послушание. Поначалу он больше был привязан к своей приемной матери и, если она куда-нибудь убегала, по-настоящему скучал без нее и даже начинал скулить. Но чем он становился взрослее, тем откровеннее росли и крепли его привязанности к хозяевам. Нет, он не забыл Вьюгу, не охладел к ней. И она по-прежнему продолжала проявлять к нему свою нежность: облизывала ему морду, охотно позволяла во время игр таскать себя за загривок. Но скоро игривость его начала проходить. А люди, его хозяева, они не надоедали ему никогда. Они кормили его. Ласкали. В конце концов даже игры, которые они вели с ним, а всю свою учебу он воспринимал тоже не иначе как игру, нравились ему гораздо больше, чем те, которые он затевал с матерью.
Последняя их игра заключалась в том, что хозяин научил его выть по команде. Причем команду эту он подавал не голосом, как обычно, а поднимал вверх руку. Выполнить эту команду было совсем легко. Но молодой волк не сразу понял, чего от него хотят. Хозяин и раньше поднимал вверх руки, однако это вовсе не означало, что от волка при этом что-то требовалось. И вдруг оказалось, что надо выть. Но ничего. Выучили и закрепили и эту команду. И тогда стала ясна вся игра, к которой они так долго готовились. Хозяин брал его с собой в лес. Там он спускал его с поводка и долго ходил по лесу. Время от времени подавал команду «Ко мне!» и, когда Буран подбегал к нему и усаживался у его ног, поднимал руку. Буран задирал кверху морду и начинал выть. Хозяин чутко к чему-то прислушивался. Но ничего не слышал, и они шли дальше.
Его хозяева — он и она относились к нему по-разному. К каждому по-своему относился и он. Она его кормила. Он водил его в лес, брал с собой к большой воде на озеро, где стрелял для него уток. Ее Буран считал старшей. Она была ему как вторая мать. В нем молодой волк чувствовал друга. Он больше походил на его братьев. Казалось бы, ей он и должен больше подчиняться. Но никакая сытная, готовая еда не могла убить в волке могучий дух охотника. И потому к хозяину Буран тянулся больше, искреннее радовался, когда его встречал, откровеннее скучал, если долго его не видел.
Так шло время. Дни стали совсем маленькими. Ночи — длинными и темными. И почти всегда ненастными: дождливыми, ветреными.
Земля, казалось, уже разбухла от влаги. А с неба все капало, капало, и лилось, и текло. Потом, это было в начале декабря, ветер неожиданно переменился, разогнал тучи. Над голым лесом и полями взошло солнце. И сразу воду в миске возле его будки затянуло льдом. Землю сковало, опавшие листья в лесу смерзлись в хрустящую корку. Повалил снег. Он ложился плотно, ровно. Это было совсем непривычно. Теперь каждое живое существо, двигавшееся по земле, оставляло следы, которые отлично были видны. Бурану в это время исполнилось уже восемь месяцев, он вырос крупнее всех собак в селе. И ни одна из них уже не могла сравниться с ним в силе. Завидев его, псы всех мастей и пород, поджав хвосты, проворно прятались в подворотни и только потом, пропустив, заливисто и злобно облаивали вслед. Буран, казалось, не обращал на них никакого внимания. Он не стал за это время ни злобнее, ни агрессивней. Но он стал ВОЛКОМ — это видели, знали и понимали все.
По-своему понимал это и сам Буран. Он чувствовал свою силу и совершенно по праву считал себя в саду и на дворе полновластным хозяином. Ни одно четвероногое не могло теперь безнаказанно зайти в его владения. А когда вдруг заходило, то получало такую трепку, от которой долго не могло оправиться. Зубы у молодого волка были, как ножи. К людям же он относился совершенно беззлобно. Но дорогу встречным с некоторых пор уступать перестал. Тех, кто приходил во двор посмотреть на него, встречал спокойно. Подачек не выпрашивал, однако, если замечал в руках у них лакомство, без сомнения считал, что принесено оно для него, и коли долго его не получал, то решительно и бесцеремонно отбирал сам. Однажды во двор зашла пожилая женщина с корзиной в руке. Из корзины выглядывала голова гуся. О существовании Бурана женщина, по всей видимости, ничего не знала, потому что, увидев его холодные желтые глаза, перекрестилась, бросила корзину и поспешно выбежала за калитку. Буран понял, что гуся принесли ему, немедленно вытащил его из корзины и тут же разорвал.
Когда хозяин выскочил на крики пожилой женщины, от гуся остались одни перья. В тот же день Бурана посадили на цепь и больше не спускали с нее даже тогда, когда хозяева бывали дома.
Буран к этому отнесся довольно спокойно: с цепи не рвался, ее не грыз. Цепь закрепили на проволоку, так что по двору он мог бегать свободно. А уходить со двора он не стремился и раньше. Впрочем, скоро в его жизни произошло событие, которое представилось ему куда более значительным.
Уже несколько вечеров кряду ветер доносил до учительского сада слабые звуки заунывного волчьего воя. Слух о том, что в соседнем районе появилась стая, подтвердился. Волки сами обозначили себя: загрызли молодого лося и зарезали в деревне телку. Они мотались по округе, оглашая по вечерам окрестности тоскливым воем. Буран охотно откликался на голоса сородичей. Иногда их перекличка длилась с небольшими интервалами почти по часу. Причем начинали ее волки в одном месте, а заканчивали совсем в другом. Хозяин внимательно прислушивался к доносившимся из леса звукам. Но в один из дней слушать не стал, а подошел к Бурану, снял его с цепи, посадил на поводок и быстро направился в лес. На плече у него было ружье. Буран уже отлично знал эту вещь и не путал ее ни с какой другой. Как знал он и то, что раз есть ружье, значит, будет и охота. А охота для молодого волка была
