сопротивлявшиеся, к губам и вновь взглянул на нее:
— Нет, не свободен, Бренда, потому что я никогда не смогу быть снова свободен, пока память о тебе и твоей милости не исчезнет из моего сердца. Я твой человек, как ты сказала, и буду им до тех пор, пока смерть снова не разлучит нас, так что возложи на меня свои повеления и дай мне вкусить сладость служения тебе.
— Тогда встань, Валдар, — сказала она, еще раз резко изменив голос и движения, — встань и скажи всем здесь еще раз, что «Сага о Валдаре» истинна, что ты — тот, кто по воле Вечного, который выше всех богов, о которых грезили люди, пришел сюда из других веков, чтобы принести нам его величайшую истину, и что я — та, кого ты держал за руку в других странах и веках, ибо душа, пробудившаяся во мне от твоих слов, теперь говорит моими устами, и тот, кто говорит, что слова эти неправдивы, с тем же дыханием назовет меня лгуньей.
— А тот, кто это сделает, — воскликнул я, выхватывая свой клинок и поворачиваясь к ним лицом, — пусть встанет посреди зала, чтобы я мог доказать на нем правдивость твоих слов!
На какое-то время воцарилась тишина. Все они стояли большим, тесным полукругом по обе стороны стола, уставившись на нас и онемев от увиденного. Затем в толпе раздался рев, похожий на мычание дикого быка, и берсеркер Хуфр, который был кровным братом Хрольфа и претендовал на право крови на меня, вскочил на стол, пинком сбросил на пол сосуды с питьем и начал прыгать, и плясать, и размахивать большим обнаженным мечом над головой, крича с пеной у рта.
— Я — Хуфр Берсеркер, Хуфр Сильный, Хуфр Доблестный, Хуфр Непобедимый! Я пил кровь лучших людей, чем ты, и вырывал сердца более отважные, чем твое. Смотри, я плюю на тебя, лживый рассказчик монашеских сказок. Выходи и сражайся за своего Белого Христа, а я буду сражаться за Одина, и посмотрим, кому отныне будут поклоняться в Иварсхейме.
— Ты пьяный дурак! — рассмеялся я, не двигаясь с места, — иди, окуни свою горячую голову в море и вымой свой грязный рот, а когда протрезвеешь, я сверну тебе шею, как свернул Хрольфу, потому что такой бешеный зверь, как ты, недостоин хорошей стали, вкусившей крови королей и воинов.
— Берегись, Валдар, берегись! В нем ярость берсеркера, и она дает ему втрое больше сил. Возьми щит и шлем, прежде чем встретишься с ним.
Это был голос Бренды, и когда она заговорила, я почувствовал легкое прикосновение ее руки к моему плечу. Я почувствовал сквозь кольчугу, как дрожит ее рука, и сжал её своей левой рукой:
— Не бойся за меня, милая моя госпожа! Если его безумие придало ему десятикратную силу, я встречусь с ним с непокрытой головой и без щита и порежу его уродливую тушу на куски, прежде чем он коснется меня. Уберите там стол! — крикнул я толпе, — и дайте места, чтобы выпустить безумие с кровью этого хвастуна!
— Места для схватки! Места для схватки! — раздался крик из сотни глоток. — Христос или Один! Пусть дерутся! Пусть дерутся!
Шестеро стащили со стола Хуфра, который все еще выл и пенился от ярости. Затем столы были сдвинуты в сторону, и для нас освободилось пространство размером в половину большого зала.
— Благослови это оружие, Бренда, как ты делала это перед старой Ниневией и в той жестокой битве при Муте, и ты увидишь, что оно сделает ради Белого Христа и твоего блага.
Я поднес золотую рукоять креста к ее губам, и она поцеловала его, а я поцеловал место, которое таким образом было трижды освящено ее губами, а затем, выйдя на середину зала, крикнул тем, кто сдерживал Хуфра: — Выпускайте дикого зверя!
Они отпустили его, и он с ревом бросился на меня, согнувшись пополам, подняв меч и закрыв голову круглым медным щитом. Он сделал широкий удар, который разрубил бы меня пополам, если бы достиг цели; но я был слишком опытен, чтобы допустить это. Прежде чем клинок упал, я отпрыгнул в сторону и, когда Хуфр промчался мимо меня, я нанес ему такой удар плашмя мечом по заду, что он взревел от боли, а все зрители взорвались от смеха.
Он развернулся и снова набросился на меня, еще более взбешенный, но на этот раз с большей методичностью в своем безумии. Я остановился, чтобы принять его, и он начал рубить, резать и колоть, но ни один удар или укол не достиг меня, потому что такая грубая работа была всего лишь детской игрой для того, кто учился владению мечом в суровой школе сирийских войн. Куда бы ни падал его клинок, мой встречал его, пока, наконец, его меч не стал таким зазубренным и затупленным, что больше походил на изношенную пилу.
Все это время я не произнес ни слова, а он ревел и задыхался от напряжения собственной ярости и тяжести работы, которую я ему устроил. Наконец он задержал свой потрепанный меч над головой чуть дольше, и я нанес удар немного выше рукояти, отчего отрубленный клинок с грохотом упал на землю.
— Достань себе другой меч! — рассмеялся я над его растерянной яростью. — Твой бедный жатвенный серп износился.
— Монашеское колдовство! — завопил он. — Его меч зачарован и летит сам по себе в тысячу мест одновременно. Посмотрим, сумеет ли он разрубить это!
С этими словами он подбежал к одному из товарищей, который наблюдал за схваткой, опершись на огромный боевой топор с двумя лезвиями. Он выхватил его, отбросил щит и, взмахнув топором высоко над головой обеими руками, снова бросился на меня. Я услышал крик гнева из толпы вокруг меня и тихий, короткий вскрик с верхней части зала, но прежде чем он успел опустить топор, я сделал широкий боковой удар со всей силой своей рабочей руки, и в следующее мгновение топор рухнул на пол, а две отрубленные руки все еще сжимали его рукоять.
Когда он, спотыкаясь, по инерции прошел мимо меня, я нанес ему режущий удар по шее спереди назад, и его огромная уродливая голова покатилась по полу, как мяч для игры в кегли, и остановилась в метре от ног Бренды. Из всех глоток вырвался громкий крик, который сотряс сосновые стропила крыши, и мое имя перекатывалось из конца в конец зала, как раскат грома, и когда шум затих, я встал посреди того места, где лежало безголовое и безрукое тело Хуфра, и, поставив на него
