Наташа, приподняв голову.
— Да, в больницу.
Володя перестал делать свою гимнастику, спрашивает тревожно:
— Мама, что-нибудь серьезное?
— Пока еще трудно сказать, — отвечает, помедлив, Муся. — А вам придется в Москву ехать, к бабушке.
— Ой, в Москву! — закричала Наташа, вставая с кровати. — Да здравствует Москва! Ура-а!
— Значит, бабушка ждет нас? — спрашивает Володя.
— Конечно. Она письмо прислала.
— Мама, а наша бабушка старенькая? — Наташа подходит к матери, обнимает ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или насмешить. Она, поди, чепец носит, как в книжках?
— Она всегда по моде одевалась, — ответила мать, грустно улыбаясь.
— В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному берегу. Можно брусники набрать, пока он стоит, — сказал Володя.
— Ой, мы наберем брусники для бабушки! — обрадовалась Наташа.
— Вот и молодцы, — сказала мать.
— А как же папа? — спросил Володя.
— Я тут погляжу за ним. Поправится он — тогда и мы приедем в Москву. А за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.
Муся в лаборатории упаковывает зерно в пакетики, надписывает их, складывает в стопки.
— Марфа, это вот образцы "урожайной". А здесь "магницкий овес".
— Я боюсь перепутать... У меня голова дырявая, — говорит Марфа.
— Я все записала... И в каталогах все есть...
— Вы уж погодили бы до приезда новенькой, — говорит Марфа.
— Это от меня теперь не зависит.
Открывается дверь, входит старшая сестра Марии Ивановны, Ирина. Это строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в шляпе. Светлый плащ висит на согнутой руке.
— Муся, что случилось? — спросила от порога.
— Ирина, милая! — Мария Ивановна кинулась к ней на шею и разрыдалась, не стыдясь своих слез.
Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы. Детей нет. Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:
— Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу — во многом ты сама виновата.
— В чем же? — спрашивает Муся.
— Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!
— Какая же она кулацкая?
— Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало... Но забирать с собой на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!
— А бросить людей, которые помогли тебе... На произвол судьбы! Это не слишком?
— Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию! Все свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное заведение! С этим считаться надо.
— С этим я считаюсь, — сухо сказала Муся.
— Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга. Но мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой и своим делом ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба ничему не научила?
— Папу ты оставь в покое... И науку тоже. А насчет отвлеченных филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той науке, которая слепа и глуха к человеческим страданиям. Если мы работаем не для собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?
— Ну, Авдотья еще не весь народ...
— Понятно... Проще служить отвлеченному народу, чем возиться с этими Авдотьями...
— Мы говорим на разных языках.
— Пожалуй...
Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать — раздался гудок. Муся чинно прощается с Ириной.
— Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет. Все-таки у него вес, — говорит Ирина.
— Да, да, — машинально произносит Муся, потом целует детей.
— До свидания, мои милые... До свидания!
— Мама, а у тебя слезка на щеке, — говорит Наташа.
— Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька...
— Мам, приезжайте и вы... Забирай папу с собой. Там он скорее поправится, — говорит Володя.
— Приедем, приедем! Целуйте бабушку.
Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет отходящему пароходу.
Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни тайги, ни реки, ни строений, ни дымков... Бескрайнее поле, желтое поле, бегут по нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да песня в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:
Средь высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село,
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
Муся выключает радиоприемник, из которого и разливалась песня. Стало тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла на детских кроватках и вышла в коридор.
Здесь она почти столкнулась с молодой женщиной, которая шла с Судейкиным.
— Мария Ивановна! — окликнула ее женщина.
Муся узнала ее, улыбнулась.
— Здравствуйте, Люсенька!
— Здравствуйте! — Люся подошла к ней, уткнулась в плечо и вдруг всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала Судейкину:
— Сидор Иванович, оставьте нас.
Судейкин ушел.
— Пройдем в лабораторию, — приглашает ее Мария Ивановна. — Значит, вы и есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.
— Мария Ивановна, я должна вам сказать... — начала в лаборатории Люся. — Я должна извиниться перед вами... Я глубоко виновата...
— В чем?
— Я только здесь узнала обо всем... Я бы никогда не посмела подменять вас... Я ехала сюда с радостью, думала работать с вами...
— К сожалению, не всегда получается так, как мы хотим.
— Нет, я не могу от вас принимать дела...
— Да вы успокойтесь... Почему же?
— Потому что я не хочу работать вместе с этим подлецом. Мне уже здесь рассказали, что этот Судейкин оклеветал Василия Никаноровича. Как же мне работать вместе с таким?.. Я откажусь.
— Я понимаю тебя. — Муся взяла ее за руку. — Милая девочка, в твою пору я бы, наверное, так же поступила. Но мы с тобой для отечества стараемся, а наше отечество не из одних Судейкиных состоит. Работай не с Судейкиным, а с Марфой, с Аржаконом, с Чапуриным... Работай со всеми этими семенами... Мы вместе начинали... Я не могу, ты обязана продолжать. Разве мы
