Книга Тысяча акров - Джейн Смайли

Преимущества полуправды и недомолвок – в том, что не требуется помнить все. То, что не обсуждалось, постепенно мутнело и размывалось. Теперь не осталось и этого.

Раньше, до ночного разговора, я бы сказала, что после него стала сама не своя. Теперь же эти фразы «не в себе», «вне себя» потеряли всякий смысл, главное было не то, что я делала, а то, насколько полно при этом ощущала себя настоящей, не иллюзорной. Я вдруг «осознала» многое, и само «знание» казалось не абстрактным, сухим изводом моральных ценностей или осознанных убеждений, а живым озарением, переполняющим душу, словно влага губку. Вместо того, чтобы ощущать себя «не в себе», я вдруг с необычайной остротой ощутила себя собой больше, чем когда бы то ни было.

И других теперь видела с незнакомой прежде ясностью. Очертания, казавшиеся на протяжении тридцати пяти лет лишь размытыми фигурами в мутной воде, теперь обрели четкость. Я смотрела на них будто со всех сторон сразу. Мне не требовались ярлыки, как Роуз; все эти «эгоистичный», «злой», «ревнивый». Они заслоняли знание. Мне было достаточно просто представить человека, и тогда «знание» начинало струиться сквозь него и мерцать вокруг. Свет, запах, звук, вкус – достаточно, чтобы понять. Раньше я никогда такого не ощущала, – пока нас связывала общая история, привычки, долг, «любовь» к Роуз и Таю.

Вот отец. Раздраженный, но не из-за неполадок с техникой (с ней он всегда обращался терпеливо), а из-за нашего поведения или какой-нибудь обыденной мелочи. Зубы стиснуты, подбородок поджат. Дыхание резкое, злое, гневное. Лицо налито кровью, взгляд пристальный. Командует: «В глаза смотреть!» Угрожает: «Я не потерплю». Кричит: «Молчать!» Кулаки сжимаются. Наседает: «За дурака меня держишь». На руках и плечах вздуваются жилы. Предупреждает: «Я здесь командую». Запугивает: «Меня не заботит… так и знай». Рокочет: «Я-я-я», упиваясь самоутверждением. Я сделал это и сделал то, и кто ты такая, чтобы вякать. И обрушивает на нас, таких незначительных, почти несуществующих, всю тяжесть своего «Я». Таким был отец.

Вот Кэролайн. Сидит на диване. Пышная юбка аккуратно расправлена, руки на коленях, под юбкой ножки в кружевных носочках и милых туфельках. Глаза перебегают от одного лица к другому, высматривает и прикидывает. Говорит «пожалуйста», «спасибо», «будьте добры». Улыбается. Гордится своим вежливым, идеальным поведением. Взбирается к отцу на колени и смотрит, заметили ли мы, что он любит ее больше нас. Наклоняется и чмокает его в щеку, понимая, что мы смотрим, зная, что мы ревнуем.

Вот Пит. Его глаза горят так же, как у отца, но он молчит. Облизывает губы. Выжидает. Высматривает, куда нанести удар. Примеривается, насколько силен враг, выискивает слабости. Никакого собственного «я» как у отца, наоборот, умаление себя, потеря себя в стремлении к призрачной цели.

Вот Тай. Под маской неизменной улыбки, с неизменной надеждой и терпением, с четкой целью, к которой он упрямо идет и если сворачивает, то только для того, чтобы найти обходной путь. Идет медленно, но верно – не ломая ветки, не разбрасывая брызги, не отбрасывая тени, не излучая тепла, просачиваясь в щели, пользуясь удобными случаями. Абсолютно добропорядочный.

Удивительно, как четко я видела Роуз. Мне пришлось выхаживать ее после операции, с тех пор для меня в ее теле не осталось тайных уголков, я обмывала ее губкой и видела все: и своды ног, и бледную кожу на сгибах рук, и основание шеи с мягким завитком волос, и выпуклости позвоночника, и шрам, и оставшуюся грушевидную грудь с крупным темным соском. На спине у нее три родинки. В детстве она всегда просила меня почесать их перед сном, иначе начинала тереться, как свинья, о столбик кровати и могла их содрать.

Вот она, из плоти и крови, в одной кровати с Джессом Кларком. Если постараться, получалось вспомнить ее запах, ощутить сухую гладкость кожи, почувствовать ее так же, как он в момент близости. Его я тоже обоняла, ощущала, слышала и видела, пожалуй, даже ярче, чем в первые дни после секса на свалке.

Когда кто-нибудь из них не был у меня перед глазами, меня преследовала мысль, что они вдвоем. Пит умер на редкость удачно для Роуз. Ловушка, которой была наша жизнь на ферме, распахнулась для нее в одно мгновение.

Всю жизнь я отождествляла себя с Роуз. Смотрела на нее, стараясь предугадать ее реакцию, и лишь потом принимала собственное решение. Искренне считала, что различия между нами – что-то внешнее, а под ними, в самой своей сути, мы похожи как близнецы; что мы каким-то мистическим образом и есть истинное «я» друг друга. Вместе навсегда на тысяче акров.

Но оказалось, что она – не я. Ее тело – не мое. Мое не смогло удержать ни интерес Джесса Кларка, ни беременность. Моя любовь, которая, как я считала, способна преодолеть любые преграды, оказалась неспособна ни на что – ни с Таем, ни с моими детьми, ни с детьми Роуз, ни, как бы это странно ни звучало, с отцом, который по-своему любил Кэролайн и Роуз, а меня нет, ни с Джессом Кларком, ни с самой Роуз, которая без малейшего сомнения с легкостью отбросила меня, взяла что хотела и не жалела ни капли. Я была прикована к старой жизни кандалами своего тела, для Роуз же со смертью Пита открывалась, прорастая сквозь ее тело, совершенно новая жизнь. У нее могли появиться еще дети. Не смутные призраки несбывшихся жизней, а крепкие здоровые малыши – благодаря бутилированной воде, разумной диете и практичным советам Джесса Кларка.

Та ночь изменила мое прошлое – но не будущее. Будущее давило сверху как чугунная крышка, прошлое же растекалось под ногами бесформенной корчащейся массой, потому что основа, на которой все держалось, рассыпалась в пыль: ревность и алчный эгоизм сестры – вот все, что я получила в ответ на свою нелепую любовь.

Лучше бы она молчала: я увидела больше, чем она хотела рассказать. Я увидела отца – и ее рядом.

Это было невыносимо.

После похорон любовники, видимо, решили затаиться. Я почти не видела их вместе, зато по одному – нестерпимо часто. Роуз была мила и красноречива, изо всех сил давая понять, что мои чувства – самое важное, что от меня зависит степень нашей с ней близости. Но я-то понимала, эти разговоры нужны ей не ради меня, а ради себя – они напоминали о новой манящей жизни, ожидающей ее впереди.