Джин показалось, что ее вот-вот стошнит, — до сих пор она полагала, что это просто такое выражение, что-то вроде того, что могла бы сказать Майя Стаянович.
— Джин, мне очень жаль.
В деревьях воевали попугаи, а внутри дома зазвонил телефон.
— Хочешь, чтобы я поднял? — спросил Марк, хватаясь за любую возможность восстановить мир.
— Нет, я сама. Может, это насчет папы. — Джин вошла в кухню. — Мама, привет.
Марк тем временем прибрал на столе на веранде, поправил стулья, внес внутрь стаканы, присел, чтобы почистить раму кухонной двери.
— Все хорошо? — спросил он, очень усталый.
— Да. В легких больше никакой жидкости. Пневмония полностью излечена. Он дышит самостоятельно по двенадцать часов подряд. Мама говорит, что его выпишут, когда он сможет дышать сам по двадцать четыре часа. Он, конечно, по-прежнему прикован к постели и очень-очень слаб, но, по крайней мере, сможет находиться дома. Марк, мне надо туда вернуться.
Он выглядел так, словно его ударили.
— Ко всему этому мой отъезд не имеет никакого отношения, ясно же. Просто там никого больше нет. Мэрианн роздыху не знает со своими мальчишками, а квартирка мамы — ну, сам знаешь. Нет места. А он хочет взять все это больничное оборудование — кровать, респиратор. Так или иначе, он хочет домой, в свой собственный дом, и мне надо там быть. Я хочу там быть. Мне надо ехать. Но это не сразу. Через неделю или около того. Может, и больше.
— Я собираюсь прогуляться по пляжу. Хочешь, пойдем вместе? — спросил Марк.
— Нет. Не хочу.
И чтобы он садился за руль, она тоже не хотела, но он никогда не бывал таким упрямым, как после выпивки. Он затрясся вниз по дороге, а она прошла в маленький огород за домом. Если горшки на террасе могли служить каким-то знаком, то все в нем было мертвым.
Нарциссизм, тщеславие — гордость: как ни удивительно, вплоть до недавнего времени это считалось самым худшим изо всех грехов. На самом деле это разновидность лености — не утруждать себя любовью. Способна ли она выслушать Марка — выслушать и услышать?
Приблизившись к огороженному участку с его односкатным парником, она увидела, что черная сетка, бросавшая тень на грядки, распорота и свисает, словно черный флаг. Когда она открыла низкую бамбуковую калитку, трудно было сказать, что уцелело среди сорняков. Она пошла вперед, хватаясь за упругие стручки волокнистой фасоли, большинство из которых были желтыми и длинными, как линейки, и увидела разбросанные на земле гниющие помидоры, по большей части исклеванные птицами, как и вся земляника. В углу располагались кабачки размером с такс и переросшие листья латука, походившие на аскотские шляпы, огромные и зеленые.
Джин собрала все пригодные к употреблению помидоры в подол своего саронга, думая, что, по крайней мере, существовала возможность того, что с Софи он был лишь однажды, как и настаивал. Хотя он не был в состоянии поговорить с ней об этом на протяжении двадцати лет — да и сейчас не мог, не очень-то правдоподобно у него выходило. Но, оглядевшись в своем захламленном, лишенном любви огороде, она задумалась, что же здесь подлежало прощению. Он пытался защитить ее — в этом она не сомневалась. Почему когда-то казалось, что она нуждается в полностью укомплектованной охране, в муже как в телохранителе от эмоций? Потому что больше она ни в чем таком не нуждалась — возможно, со времени кризиса Билла. Она стала думать об отце и о его более раннем кризисе, тот, который стоил ему брака. То, что Марка захватило юное тело — очень юное тело, — пока его жена мучилась родами в другой стране, было неоспоримым фактом. Но Джин вряд ли могла найти в себе достаточно благочестия, чтобы осуждать его за то, что он не устоял перед банальным соблазном. Она слишком устала. Вина, даже прощение, — эти предметы, пускай и едва исследованные, в данный момент представлялись находящимися в той же категории, что и ее прошлогодние колонки, — в подшивке.
Из-за более сильного напряжения, связанного с отцом, в ее жизни не оставалось места для иной нестабильности. Она выслушает Марка и, если он об этом попросит, постарается ему помочь. Такой поворот представлялся ей по-новому возможным, потому что она поняла: в конечном счете, это его проблема. Когда она читала Ларри, то думала, что его суждение о личной ответственности было превосходным и лишь казалось очевидным, — но все же оставалось только суждением, достаточно абстрактным для Джин, как и для большинства остальных, чтобы игнорировать его на практике. Неужели на самом деле требовалось вот такое стирание в порошок, чтобы постичь, что это правило применимо и к ней, что она должна — и, более того, отныне и впредь будет — нести ответственность за свое собственное счастье?
Когда она поднялась, отрываясь от затягивающих подробностей своих неухоженных маленьких грядок, и поглядела туда, где должен был находиться горизонт, поверх голубых холмов, океана она не увидела, но знала, что он пребывает там. Храня в своих холодных темных глубинах останки Билли. Прогулка вдоль берега действительно была хорошей идеей — хотя даже на берегу она была склонна смотреть вниз, рыща взглядом в поисках интересных раковин, не обращая внимания на огромную синеву. Так, может, «существам», включая Джин, пора начать смотреть вверх, подумала она, вытягивая шею и спину и глядя в небо. Конечно, тогда все будет по-другому. И, на удивление свободная от вины, она чувствовала, что все ее самые благородные порывы проистекают из надежды на чистый горизонт.
Вернувшись на кухню, Джин вывалила в раковину свою огородную добычу и вымыла руки. Она хотела перезвонить Ларри, пока нет Марка. Нажав на тринадцать цифр, она, даже прежде чем услышала его голос, различила гудки автомобилей. Он шел по улице, и она, прикрыв ладонью не занятое трубкой ухо, напряглась, чтобы не упустить ни одного его слова, и спросила о Билле.
— Собственно, я как раз в больницу и направляюсь. Он стал другим человеком, Джин. Ты не поверишь: сидит, откалывает шутки, читает. И угрожает уйти — или сбежать. Часто бродит по вестибюлю, что им совсем не нравится. Он очень хочет уйти отсюда — настаивает на досрочной выписке. За хорошее поведение. Или, может быть, за плохое поведение.
На мгновение перед умственным взором Джин возникли судебные документы, освобождающие Ларри от его долгого брака. Какая причина будет в них значиться, и кто является истцом?
— А сам ты как? — спросила она.
— Хорошо. — Голос у него стал задумчивым. — Там и сям кое-какие напряги, но ничего такого, через что довелось пройти всем вам… Надеюсь, мне удастся закончить свое дело до того, как начнутся занятия. Я говорил тебе, что согласился преподавать? В Нью-Йоркском университете.
— Значит, кафедра философии, наконец. Ты все же решил рискнуть — поздравляю.
— Да, я очень доволен. И, думаю, смогу убедить фирму позволить мне еще какое-то время жить в этой квартире. Заслуженный партнер — как тебе такое нравится?
— Боже, ведь так же они назвали и папу? Но теперь, когда все мы становимся заслуженными родителями, могу сказать, что звучит это очень респектабельно. И, что более существенно, достойно проживания в их квартире. Слушай, я скоро собираюсь обратно. Чтобы обустроить папу, по крайней мере.
