Когда солнце закатывается в чистом небе за горизонт облаков, картина эта столь же тревожна, как и тогда, когда на земле оно прячется за холмом. И когда оно совсем исчезает, у меня сжимается сердце, как не раз сжималось оно на земле, когда я думал об ограниченном числе закатов, которые суждено нам увидеть, нам, пассажирам на этой земле.
Вот оно и ушло, не оставив следа. Оно исчезло очень быстро, наступает ночь, ещё более мрачная оттого, что мы хорошо помним обо всех ночных ужасах, пережитых накануне. Да, накануне, хотя кажется, что всё это было очень давно! Ожидающая казни Мишу, которая укрывается в туристическом классе для последних лихорадочных игр с Мандзони, — здесь со зловещей лаконичностью проявляется торопливость, присущая всякой жизни. Быстрее! Быстрее! Мгновенная судорога стрекозы! Секунда счастья! И всё кончено.
Внезапная тишина. И звучащий на фоне тишины очень громко, тусклый и слабый голос:
— Мне кажется, он умер.
Я не узнал бы голоса Пако, но эти слова произнёс именно он. Он повернулся к нам, словно умоляет о помощи, блестя голым черепом, с круглыми и добрыми глазами навыкате, с непристойных размеров носом и со ртом, выражающим похотливость и доброту. Он ещё держит в руке мятый платок, которым он вытирал губы и лоб Бушуа. А от Бушуа больше не исходит никаких звуков. Он как будто уснул, костлявые руки вниз ладонями покоятся на одеяле, и голова повернута в сторону, которую он в конце концов выбрал, после того как столь долго колебался между правой и левой стороной.
— Умер? — говорит Блаватский громким, резким, агрессивным голосом. — Откуда вы знаете, что он умер? Вы что, врач?
— Но он больше не шевелится и не дышит, — отвечает Пако, и в его выпученных глазах вопреки всему светится робкая надежда.
— Откуда вы знаете, что он больше не дышит? — не унимается Блаватский, выдвигая с воинственным видом квадратный подбородок. — Впрочем, — добавляет он с поразительной злобой, — даже и дыхание не является достаточным свидетельством того, что человек жив. В реанимационных центрах лежат люди, подключенные к специальным аппаратам, и, хотя они дышат, они абсолютно мертвы, так как их мозг больше не функционирует.
— Мы здесь всё-таки не в больнице, — чопорным тоном замечает Караман. — И у нас нет возможности сделать энцефалограмму. — И он продолжает в своей неподражаемой манере любителя всех поучать: — В крайнем случае, мы могли бы послушать его сердце.
Все с робостью переглядываются, и через несколько секунд никто ни на кого больше не смотрит. Послушать сердце у Бушуа не вызвался никто, даже Караман. Даже Пако. Правда, Пако не хочет, чтобы терзающее его беспокойство сменилось твёрдой уверенностью.
Хотя миссис Бойд лишила себя и глаз, и ушей, всё же она, должно быть, заметила, что в ситуации что-то изменилось, ибо она поднимает веки, смотрит на Бушуа, потом осторожно, обеими руками вынимает из ушей затычки, готовая в случае опасности немедленно засунуть их обратно.
— Что происходит? — говорит она, поворачивая резкими толчками голову и глядя на соседку круглым куриным глазом, нахальным и глупым.
— Вы сами прекрасно видите, что происходит, — отвечает с раздражением миссис Банистер, словно она боится назвать происшедшее своим именем.
— Боже мой! — восклицает миссис Бойд с явным волнением.
Но прежде, чем дать этому похвальному чувству достойный выход, она снова укладывает обе затычки в пластмассовую коробочку, а коробочку в сумку.
— Боже мой! — продолжает она, защёлкнув наконец позолоченный замок своей сумки. — Ведь это ужасно! Бедняга! Умереть так далеко от семьи! — И тут же осведомляется: — Где его поместят?
Миссис Банистер, не вынимая своей руки из тёплых и сильных рук Мандзони, поворачивается головой к миссис Бойд и говорит ей шёпотом, который всем нам отлично слышен:
— Прошу вас, Маргарет, ничего больше не добавляйте. Вы становитесь отвратительны.
— My dear! — говорит миссис Бойд. — Я! Отвратительна!
— Послушайте, Маргарет, умоляю вас, успокойтесь. К тому же мы ещё не уверены, что он… — Ужасного слова она всё-таки не произносит.
— Как? — восклицает миссис Бойд, с упрёком оглядывая всех своими круглыми глазами. — Вы даже не уверены?
— Нет, мадам! — кричит Блаватский так громко и таким презрительным тоном, что миссис Бойд съёживается в своём кресле.
За этой вспышкой следует пауза, потом мадам Мюрзек опускает глаза и, глядя на свои колени, с кротостью говорит:
— Поскольку никто не выражает желания послушать его сердце, можно было бы по крайней мере поднести к его губам зеркало. Если оно помутнеет, значит, он ещё жив.
— Кумушкины рецепты! — пренебрежительно говорит Блаватский. — Метод совершенно неубедительный.
— За отсутствием другого можно попробовать и этот, — говорит Робби.
До сих пор он проявлял полное спокойствие в отношении случившегося, теперь же внезапно впадает в крайнее возбуждение, со всеми гримасами и ужимками, которыми у него обычно сопровождается это состояние.
— Миссис Банистер, — продолжает он, наклоняясь вперёд и влево, чтобы видеть её, — быть может, у вас в сумке есть маленькое зеркальце и вы могли бы его нам одолжить?.
Он говорит это, грациозно наклонив шею, его лицо почти скрыто волной золотистых кудрей, но мне видно, что его светло-карие глаза лукаво сверкают, и я понимаю, каким чисто женским коварством вызван этот демарш. О, Робби, разумеется, знает, что у миссис Банистер зеркало есть, знает также и то, что, предоставив его для такой мрачной процедуры, она никогда больше не сможет им пользоваться. Значит, ему нужен её отказ, благодаря которому, он надеется, что образ его, Робби, соперницы потускнеет в глазах Мандзони.
— У меня в сумке зеркала нет, — со спокойной уверенностью отвечает миссис Банистер. — Я весьма об этом сожалею. Я бы охотно вам его предоставила.
— Да нет же, оно у вас есть, — с медлительной улыбкой говорит Робби. — Я сам его там видел.
Миссис Банистер упирается в Мандзони своими самурайскими глазами и говорит лёгким тоном, не глядя на Робби:
— Вы ошиблись, Робби. Вы точно Нарцисс: вам всюду мерещатся зеркала…
Робби меняется в лице, и мадам Эдмонд чувствует, что её газель обидели, хотя и не очень понимает — чем. Голосом, которому она придаёт нарочитую вульгарность, она говорит:
— Столько разговоров из-за какого-то паршивого зеркала? На, толстячок, бери моё! — И, вынув из своей сумки зеркало, она протягивает его Пако.
Пако пересекает круг, хватает зеркало и, наклонившись над Бушуа, держит его в нескольких сантиметрах от губ шурина.
— Ближе! Но к губам не прикасайтесь! — командует Блаватский.
Пако подчиняется. Проходят четыре-пять секунд, и он говорит тоном робкого мальчугана:
— Этого достаточно?
— Разумеется, — говорит, повышая голос, Блаватский, будто стыдя бестолкового ученика.
