Книга Лоуни - Эндрю Майкл Херли

Стылый Курган по-прежнему заполняет все новости в телевизоре. Вчера утром я видел, что на песке, рядом с тем местом, где я чуть не утонул столько лет назад, поставили палатку. Работа шла быстро, нужно было собрать как можно больше улик, пока не наступил прилив, кроме того, там не так много и осталось. Теперь уже нет.

Репортер стоял наверху, стараясь перекричать вой ветра, метущего снежную крупу. Полиция завела дело об убийстве, сообщил он. Двух местных стариков вызвали для допроса и теперь ищут третьего.

Дело шло быстро. Но я был готов. Все вечера, что я делал записи, были потрачены не напрасно. Теперь все было ясно и понятно. Хэнни в безопасности. Неважно, если кто-нибудь скажет что-то другое. У Леонарда, Паркинсона и Коллиера не хватит мозгов, чтобы подготовиться так, как это сделал я. Они чересчур полагались на свое молчание и не рассчитывали, что Лоуни раскроет все, что они сотворили.

Я ждал, сколько смог, перед тем как пойти на работу, одним глазом глядя в телевизор, а другим — на непогоду за окном. Метель закружила еще в утренних потемках, и улица терялась под снежными сугробами. Начало светать, но очень медленно. Сероватый оттенок расплылся по небу, бледному, как помои.

Я шел к метро, обгоняя автомобили, ожидающие своей очереди, чтобы въехать на Северную Кольцевую. Люди жались у автобусных стоянок или в дверях магазинов, которые были еще закрыты и не освещены. Даже рождественские лампочки, развешанные по всей главной улице, не горели. Казалось, город погружался в бездействие, и только рождественский вертеп рядом с церковью на углу был единственным средоточием света.

Его ставили каждый год — это было некое подобие садового сарая, плотно заполненного пастухами и волхвами в натуральную величину. Мария и Иосиф стояли на коленях около пухлого младенца Христа, лежащего на сене. Беспрерывно играла музыка, днем и ночью, и, когда я остановился, чтобы перейти дорогу, я уловил, пока дожидался зеленого света, жестяное бренчание гимна «Возрадуйся, Мир!».

Метро, конечно, было набито до отказа. Все парились и чихали. Стылый Курган присутствовал на первых страницах большинства газет. Повсюду мелькали фотографии берега и руин, в которые превратилась «Фессалия». На некоторых можно было видеть людей в белых комбинезонах, склонившихся над развалинами. Я гадал, когда же наконец я увижу выставленные на всеобщее обозрение на первых страницах газет портреты Паркинсона, Коллиера или даже Клемента. Им, должно быть, теперь за семьдесят, а может быть, даже и за восемьдесят. Как раз время встряхнуться после однообразия стариковской жизни.

В музей я вошел через заднюю дверь. Было так тихо, что я засомневался, есть ли там кто-нибудь еще, но, пройдя через кухню для персонала, я увидел нескольких человек в пальто. Они пили чай и пребывали в праздничном настроении, надеясь, что музей будет сегодня закрыт. Вполне возможно, что они были правы. Я имею в виду, кому охота подхватить грипп ради выставки оловянной посуды и шляпок времен Эдуарда?

— Привет, я бы не стала заселяться, — весело сказала Хелен, когда я поспешным кивком поздоровался с собравшимися и повернул в цокольный этаж.

Я знаю, что меня считают довольно странным и сплетничают об этом у меня за спиной. Но мне все равно. Я знаю, кто я, и я достаточно давно сам разобрался со своими недостатками. Если кто-то думает, что я педант или затворник, то да, так оно и есть. И дальше что? Вы меня вычислили, отлично. Получите приз.

Хелен улыбнулась, когда увидела, что я отпираю решетку. У меня было впечатление, что она хотела подойти, чтобы поговорить о чем-то, но так и не подошла, и я раздвинул створки и стал спускаться по лестнице, отпирая дверь внизу, которая потом сама закроется, что означает, что никто не побеспокоит меня до конца дня. Здесь есть телефон, но всю корреспонденцию я получаю по электронной почте. Всем понятно, что моя работа требует тишины и покоя. Уж это, во всяком случае, им обо мне известно.

Меня встретила волна теплого воздуха. Здесь, в цокольном этаже, всегда тепло. Сухая жара препятствует сырости, а сырость вредна для книг. Летом тут бывает, конечно, тяжеловато, но в это утро я был более чем благодарен за тепло.

Я включил лампы дневного света. Они зажглись, мерцая, и осветили длинные ряды книжных полок и шкафов. Здесь располагались мои старые друзья. Те, кого я близко знаю последние два десятка лет.

Когда у меня бывает свободная минутка, что случается все реже и реже в последнее время, я с радостью возвращаюсь к «Истории мальтийских рыцарей» Верто или «Теории и практике современных войн» Барретта. Нет лучше способа провести часок-другой, раз уж музей закрыт, чем за чтением этих томов в тихом размышлении и погружении в анализ. По-другому их читать не имеет смысла. Разложить их в открытом виде на стенде музея для людей, способных лишь мельком взглянуть на них, на мой взгляд, значит нанести им оскорбление.

Обычно я работаю в самой глубине подвала, где находятся мой компьютер, который я использую для исследований, и широкий стол, где я держу переплетное оборудование, и на нем еще остается полно места.

Не знаю почему, некоторое время назад я почувствовал некую потребность — и от этого я ощущаю себя персонажем диккенсовских романов или, может быть, кем-то из челяди Скруджа — и передвинул стол под стеклянную панель, одну из тех, что устанавливают на уровне тротуара, так что я мог, подняв глаза, наблюдать тени от ног проходящих людей. Что-то, наверно, в этом есть успокаивающее. Я сидел внизу, в сухости и тепле, а они под дождем спешили и куда-то опаздывали.

Но сегодня стекло было матовым от нападавшего снега, и в подвале стало еще более уныло. Люминесцентные лампы, если честно, мало что дают, только тени создают, поэтому я включил настольную лампу и сел за стол.

В последние несколько недель я работал над серией викторианских книг о дикой природе, которые музей получил в дар при распродаже имущества какого-то землевладельца из Шотландии. Энциклопедии флоры и фауны. Учебник по ветеринарии. Объемные тома, посвященные барсукам, лисам, орлам и прочим хищникам. Их привычкам, особенностям размножения и разнообразным способам их отстрела.