- Не только любила, но и писала... - валькирия встала за спиной Гаяне и оттуда продолжала свой страшный рассказ, чтобы не видеть укоряющих глаз собеседницы. - Я и сейчас пишу стихи. И прозу. Только то, что я пишу, нравится мне все меньше и меньше.
- Но как же можно? Как же можно - после этого - писать? - с тоской и болью спросила Гаяне.
- Я спрашиваю себя о другом... - пожала плечами Лариса. - Как можно после этого жить? Но вы же видите - я живу! Памятью о чудесном саде Гафиза, в котором побывала однажды. Я больше не верю в революцию, но все еще верю в стихи.
- Бог вам судья, Лариса Михайловна, - тихо сказала Гаяне. - Помогите нашему театру - ради стихов, которые вы так любили.
- Я помогу вам, Гаяне. - прозвучал ей в ответ растроганный голос валькирии. - Ради Гафиза. И ради "нежной девочки Лаик", которой я была когда-то.
- Что вы будете делать теперь, Лариса Михайловна? - спросила Гаяне.
- Уеду куда-нибудь. Может, в Германию на баррикады. Там началась революция, и так хочется, чтобы она была другой, чем наша. Без расстрелов и зверств. Как очистительный ливень.
- Неужели вы верите, Лариса Михайловна, что такие революции бывают на свете? - тихо, почти шепотом спросила Гаяне. А вдруг кто-нибудь услышит, донесет? Они здесь одни, но все же... Даже стены порой владеют даром речи и могут доносить в ЧК.
- Не верю, но очень хочется верить. - ответила Лариса. - Иначе я прожила свою жизнь зря. Зря рассталась с Гафизом. Зря засушила свой поэтический дар. Если только он был у меня, этот дар... Впрочем, у меня есть еще одно дело в Петрограде. Я хочу забрать в свою семью дочь Гумилева, Лену. Ее мать, Анну Энгельгардт, в любую минуту могут арестовать, как вдову расстрелянного контрреволюционера, а в нашей семье Лена будет в безопасности. Еще я хотела поговорить с Энгельгардт... и с Ахматовой, чтобы узнать о последних днях Гафиза. Я писала Ахматовой из Афганистана, она обещала меня выслушать.
- Дай вам Бог удачи, Лариса Михайловна! - от всей души пожелала ей Гаяне. - Быть может, вы и засушили свой поэтический дар, но не убили свою душу. Я вижу, она у вас очень болит. Помогите, кому сможете, и вам многое спишется.
- Я помогу, Гаяне, прощайте! - Лариса встала из-за стола, крепко, по-мужски, пожала актрисе руку. Теперь она снова была суровой Лерой, а не нежной Лаик. Пока "красная валькирия" шла к дверям, Гаяне перекрестила ее, словно сестру. Говорят, даже за самых страшных преступников заступается Богородица, а эта несчастная душу свою убить пыталась, но не убила. И пусть горит сейчас эта душа нестерпимой болью - в боли залог спасения... Болит - значит, живет!
Глава третья. У Анны Всея Руси
Лариса плохо представляла себе, что такое петроградская нищета на шестой год советской власти. В Адмиралтействе, в комнатах бывшего морского министра Григоровича, под лепными потолками, среди "трофеев революции", они с Федором не думали о бедности, не почувствовали на собственной шкуре, что такое голод и холод, когда жизнь твоя зависит от полена дров и четвертинки липкого хлеба. Им не пришлось топить комнаты мебелью и книгами или поджаривать на каминной кочерге, как на вертеле, тощих крыс. В Афганистане тоже было всего вдоволь - и плодов земных, и восточной роскоши. Лариса при каждой оказии передавала родителям и брату продуктовые посылки, подкармливала голодающих друзей-поэтов, но что творилось на родине, она даже отдаленно не могла представить. Она уверяла себя, что это все ненадолго, что молодая страна Советов переживает временные трудности и скоро настанет всеобщее благоденствие и счастье. Теперь в ходу была какая-то новая политика полууступок находчивым мошенникам и торгашам, именуемая НЭПом, от которой только кучке "дорвавшихся" и было сытно. Но даже эта кучка прогуливала нажитое, словно жила последний день, и, очевидно, ничего основательного не затевала. Лариса считала такие экономические эксперименты шагом назад - в сторону самого безответственного и грабительского капитализма. При НЭПе петроградская интеллигенция так и не выбралась из черной ямы военного коммунизма, а новые халифы на час, явно не блиставшие воспитанием, привыкли относиться к ней с брезгливым презрением.
Поэтому, собираясь в Фонтанный дом, к Ахматовой, Лариса предусмотрительно захватила с собой мешок риса - из прежних, иранских запасов. Рис тащил матросик из давних друзей, сменивший теперь широченные клеши и гордый полосатый тельник на скромную блузу рабочего и потертый картуз. Чудом уцелевший после разгрома последнего кронштадтского восстания братишка не захотел ничего рассказывать и только опасливо буркнул: "Успел слинять!". Теперь он прибился к Рейснерам - выполнял разные поручения и работу по дому, принимал скудное вознаграждение, если давали, и ходил за Ларисой, как денщик. Хорошая парочка - "недобитая флотская контра" и сбежавшая с должности полпредша! Так они и пришли к Анне Андреевне - вдвоем. Балтиец приволок рис, неловко поздоровался и тут же ушел. Он был на редкость понятливый и даже деликатный парень... Удивительно, как такие славные ребята могли в 1917-м поднимать на штыки всех, кто был им не по нраву, а на фронтах "Гражданки" топить в крови тех, на кого указал неумолимый перст революции!
Ахматова жила во флигеле Фонтанного дома, бывшего дворца графов Шереметевых. На третьем этаже, в крошечных комнатках, похожих на монастырские кельи. Ее второй муж, ученый, исследователь древней Ассирии Вольдемар Шилейко страдал ишиасом, и Ахматова, как могла, ухаживала за ним. Она даже пыталась сама колоть дрова, беспомощно схватившись исхудавшими руками за топорище. Получалось плохо, вернее - никак. Немощный Шилейко как мог помогал супруге по хозяйству - преимущественно ценными советами. Как тут было не вспомнить уместную едкость покойного Гумилева: "Быть может, я был плохим мужем, но Шилейко - это не муж, а катастрофа!"
Еды в доме почти не было, да и сама Анна Андреевна неприятно поразила Ларису. Осунувшаяся, бледная, да так, что сквозь призрачно-бесцветную кожу просвечивали кости, в истертом черном платье и темном набивном платке в крупные розы на угловатых плечах... Кстати, этот платок, демонстративно наброшенный ею ради гостьи, - подарок Гумилева, Лариса сразу узнала и почувствала легкий укол ревности.
Лариса с трудом узнавала в этой по-монашески суровой женщине величественную горбоносую даму, которая когда-то говорила с ней на памятном поэтическом вечере в "Бродячей собаке". Лариса несколько раз видела Ахматову и после того, незабвенного вечера, но Анна Андреевна с ней почти не разговаривала, только недоступно улыбалась...
Помнится, из Афганистана, вскоре после смерти Блока и расстрела Гафиза, Лариса послала Ахматовой трогательное письмо:
"Дорогая и глубокоуважаемая Анна Андреевна!
Газеты, проехав девять тысяч верст, привезли нам известие о смерти Блока. И почему-то только Вам хочется выразить, как это горько и нелепо. Только Вам - точно рядом с Вами упала колонна, что ли, такая же тонкая, белая и лепная, как Вы. Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного духовного брата, - еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами, выдаете какие-то книги каким-то людям - книги, гораздо хуже Ваших собственных.
