Мы прошли мимо прудика, мимо стадиона. Агафья, высокая и несгибаемая, как сухая палка, и я – втянувшая голову в плечи, не смеющая поднять глаза. Сначала я была уверена, что мы направляемся в школу, в кабинет Петра Николаевича, насколько я знала – все чрезвычайные происшествия должны были сразу доводиться до сведения директора. Но Агафья не свернула к школьному крыльцу, а, не замедляя шаг, прошла дальше, к нашему корпусу. Я слегка приободрилась, может быть, мой случай всё же не попадает под категорию серьёзных? Но нам навстречу попалась девочка с нашего этажа, и Агафья обратилась к ней с просьбой:
– Будь добра, дойди до сестры Марьи и скажи, что я жду её в процедурной.
Тогда я поняла, что мне предстоит, и сердце, до сих пор где-то затаившееся и замершее, вернулось на место, и затрепыхалось в груди, как в клетке.
Процедурной называли комнату, отведённую для телесных наказаний. Маленькую, всегда закрытую комнату, на первом этаже корпуса. Мне там до сих пор бывать не доводилось, но по рассказам Яринки я знала, что комната эта так же неприятна, как и то, что ожидает туда попавших.
На миг я готова была броситься к Агафье, вцепиться в её подол, подвывая, размазывая по лицу слёзы, умолять о пощаде… И остановила меня никакая не гордость или упрямство, а ясное понимание того, что это бесполезно.
Девочка, к которой обратилась Агафья, раскрыв рот, смотрела на меня. Вроде с искренним сочувствием. Она сразу поняла, что означает просьба воспитательницы – телесное наказание может происходить только в процедурной и обязательно в присутствии медработника. Да и мой пришибленный вид лучше любых слов говорил о том, что меня ожидает.
Агафья нетерпеливо глянула на нее, и девочка заторопилась исполнить её указание, бросив на меня последний жалостливый взгляд. Понятно, не так часто кто-то из воспитанников, а тем более из воспитанниц, нарывается на порку. Это надо постараться.
По пути в корпус мы встретили ещё несколько воспитанниц, к счастью почти незнакомых – мне и без того было невыносимо стыдно. Конечно, новость о наказании наверняка разлетится по этажам раньше, чем я вернусь в дортуар, но, по крайней мере, тогда всё уже будет позади.
Процедурная оправдала мои худшие ожидания. Окон там не было, и когда Агафья щёлкнула выключателем, тусклый свет лампочки, одиноко висящей под потолком без абажура, осветил голые стены и цементный пол. Из мебели, если конечно эту вещь можно было назвать мебелью, присутствовала лишь длинная скамья с висящими на ней ремнями. И её предназначение было мне хорошо известно из рассказов Яринки, вынужденной в своё время не единожды посетить это место.
– Раздевайся, – сухо бросила Агафья. На меня она не смотрела и продолжала держаться за ручку двери, словно готовясь в любой момент выскочить вон.
– Совсем раздеваться? – спросила я, чтобы хоть немного оттянуть неизбежное.
Агафья дёрнула щекой.
– Платье можешь оставить, но ниже пояса снимай всё.
Процедурная явно не отапливалась, открывалась редко, здесь до сих пор царила зимняя зябкость. И когда я без колготок и без трусиков, встала босыми ногами на цементный пол, меня тряхнуло такой дрожью, что лязгнули зубы.
Дверь бесшумно приоткрылась, через порог шагнула сестра Марья с длинным и плоским футляром в руке. Испуганно глянула на меня, затем вопросительно – на Агафью.
– Вот, – та явно была не настроена на долгие объяснения, и показала сестре Марье мой планшет, – Это я сегодня обнаружила у одной из воспитанниц. Страшно представить, чего ожидать дальше.
Сестра Марья пригляделась, тихо охнула, прижала ладонь ко рту.
– Именно, – кивнула Агафья, – Вы принесли всё необходимое? Тогда приступим.
Резко лязгнул дверной засов, отрезая меня от внешнего мира. Я всё ждала, когда придёт настоящий страх, с обмиранием и слабостью, но ощущала только отстранённое недоумение. Не считая пощёчины, недавно полученной от Агафьи, никогда ещё взрослый человек не поднимал на меня руку. У родителей это было не принято, да и за мной обычно не водилось настолько тяжёлых проступков. В прошлом году Белесый хватал меня и удерживал силой, но не бил. Наверно поэтому сейчас мне было трудно до конца осознать предстоящее, и страх не появлялся.
Агафья повернулась ко мне, беспристрастно сообщила:
– Сейчас я накажу тебя за эту гадость в твоём планшете. А уже после мы подробно разберёмся в том, откуда она там взялась. И только от тебя зависит, будет ли это наказание последним. Ложись на скамью животом.
Я подчинилась. Не потому, что боялась ослушаться, просто босые ноги совсем заледенели на голом цементном полу. Легла, положила голову на скрещенные под подбородком руки, как будто собиралась почитать, валяясь у себя на кровати. Но Агафья оказалась рядом, и одним движением закинула подол платья мне на спину. Вот тут я дёрнулась и попыталась вскочить, но она упёрла твёрдую, как палка руку мне между лопаток, и прошипела:
– Если ты станешь сопротивляться, я буду вынуждена позвать кого-нибудь из воспитателей-мужчин, чтобы держали тебя!
Я замерла. Мысль о том, что какой-то мужик увидит меня вот такую, распластанную, полуголую, с унизительно задранным подолом, буквально парализовала. И я не двигалась, пока Агафья сначала зафиксировала ремнями мои лодыжки и кисти рук, а потом один ремень, самый широкий, перекинула через поясницу, и так резко затянула, прижимая меня животом к скамье, что из лёгких с шипением вышел воздух. Теперь я могла шевелить только головой, чем и воспользовалась, наблюдая за зловещими приготовлениями.
Из плоского футляра, принесённого сестрой Марьей, Агафья извлекла несколько длинных и гибких, явно резиновых прутов, ядовито-зелёного цвета. Надо же, а я-то думала, что розги они и есть розги – ветки от деревьев или кустов. Однако всё куда продуманнее.
– Я ударю тебя двенадцать раз, – безличным голосом сообщила Агафья.
Не удивила. Я знала правила – количество ударов, нанесённых провинившемуся воспитаннику, не может превышать количество прожитых им лет. Меньше можно, по решению воспитателя. Но я не ждала от Агафьи снисхождения.
Как не ждала и того, что это так больно.
После первого удара я даже не закричала, настолько была ошеломлена. Резкая, яркая вспышка боли огнём прокатилась по телу, отдавшись даже в макушке и пятках, все мышцы непроизвольно напряглись, ремни врезались в кожу.
– Один, – ровно произнесла надо мной Агафья, и я зажмурилась, осознав вдруг, что число двенадцать – совсем не такое малое, как мне всегда казалось.
Дальше следить за счётом я уже не могла, как не могла и молчать. Но кричать и плакать от боли вовсе не оказалось унизительным, как я раньше думала. Наоборот – пронзительными криками прекрасно получилось выразить ненависть и протест, выплеснуть то, что копилось в душе в течении долгих лет, проведённых в приюте. За свои двенадцать ударов я успела выкрикнуть всё – тоску по родителям и отнятому у меня детству, злость на здешние правила и ограничения, и конечно – отчаянное желание вырваться, во что бы то ни стало оставить позади эту лицемерную жизнь, убежать, как убегает в тайгу выскользнувший из капкана свободный зверь.
