— И я не могла позволить им устроить самосуд над твоим отцом. Они бы сделали это — Адель и Гранже. Он варвар: я видела, что он сделал с одним информатором. Виктор порядочный человек, но даже он не сумел бы их остановить, если бы я… не наплела всей этой ерунды.
Мари-Луиз удивленно вскинула голову. Жислен горько, с сарказмом рассмеялась.
— Само собой, это ерунда! Неужели ты действительно думаешь, что твой отец нам помогал? Он коллаборационист до мозга костей. Я не знаю, помогал ли он выдавать коммунистов. Оглядываясь назад, я бы сказала, что иначе и быть не могло. Согласна? Réfractaires? Он годами был марионеткой Петена и сделал бы все, что скажет старый дурак, не моргнув глазом. Позднее они найдут, за что его прихватить; но к тому времени жажда крови утихнет, и он получит всего лишь позор, которого заслуживает. Меня это устраивает. За последние несколько лет мне слишком часто приходилось участвовать в убийствах, чтобы покушаться на новые жизни — даже если речь идет об этом старом поганце.
— Тогда почему?..
— …Почему я спасла его шкуру? Ради тебя, конечно. Я была зла, так зла на тебя за то, что ты предупредила боша. А когда ко мне попала эта страничка, я должна была разозлиться еще больше. Но почему-то… знаешь… все встало на свои места. Твоя болезнь… — Жислен перестала ходить взад-вперед и примостилась на краешке стола. Она вздохнула, и ее плечи поникли. — И я. Пожалуй, к тому времени я тоже изменилась. Мне надоело убивать. Достаточно разрушенных жизней. Наверное, я хотела все это прекратить. Но это, конечно, было невозможно — до сегодняшнего дня. Сегодня впервые представился случай сказать «хорошего понемножку». И я не знаю, сожалею об этом или нет… пока не знаю.
Жислен потерла глаза и, опершись подбородком на ладонь, взглянула на Мари-Луиз.
— Я так ждала этого освобождения: случая разделаться со всеми коллаборационистами и предателями. Мы говорили об этом почти на каждом собрании. Лелеяли ненависть. И это помогало. Но прошлой ночью, когда у меня на глазах обкорнали ту девочку, я поняла, что если мы погрязнем в мести, то станем ничем не лучше бошей. Пойми меня правильно: есть много настоящих ублюдков, которые заслуживают пули… Но та девочка? Нет. Если она… то и ты. Нет. — Жислен потупила взгляд. — О Жероме что-нибудь слышно?
Мари-Луиз покачала головой.
— Последняя новость, которая до меня дошла — это что его перевели с военного завода на ферму в Силезии. А как Робер?
— Он болел: воспаление легких. Сумел вылечить себя антибиотиками. Одному Богу известно, где он их раздобыл. К счастью, это было не зимой. Он в лагере под Пфорцхаймом. Скоро наступит самое страшное время. Никаких новостей. Нам придется просто ждать. И молиться, чтобы все закончилось в этом году. Что потом? Жизнь станет другой. Для всех нас. Не уверена, что я жду этого. Я имею в виду мир. Много воды утекло, да?
Мари-Луиз задумалась.
— Надеюсь, не слишком много.
Они посмотрели друг на друга, а потом отвели глаза, размышляя над сказанным. Снаружи послышались голоса, среди которых четко выделялись гневные крики Гранже. Жислен расправила плечи и глубоко вздохнула.
— Скоро узнаем.
19
Монтрёй. Девять месяцев спустя. Конец мая 1945 года
Каждый полевой цветок на берегу реки распустился во всей красе. Незабудки, маргаритки и одуванчики соревновались с пролесками и калужницами за весеннее солнце, которое периодически пряталось за громадами облаков, маршировавших по лазурному небу быстрее, чем можно было ожидать, судя по притихшему в долине ветру. Триколор над цитаделью Бована, в двух километрах от берега, вытянулся в застывшую горизонтальную полоску. Шум воды, падавшей с плотины на мельничное колесо, заглушал шорох тополиных листьев, дрожавших от ветра, терявшего почти всю свою силу на дне долины.
Непрерывное журчание воды казалось Мари-Луиз успокаивающим. Она откинулась на спинку деревянного стула, стоящего у стены мельницы, и позволила солнцу согреть лицо и наполнить закрытые глаза сиянием. Она закончила стирку — тяжелую физическую работу — и устала. Дрема тут же подхватила ее. Мари-Луиз позволила себе блуждать между сном и явью, наслаждаясь тем, как солнце ласкает голые ступни, которые многие месяцы не знали его прикосновения. Собака, доставшаяся ей вместе с домом, овчарка-полукровка, тяжело дышавшая в тени, встрепенулась и зарычала, предупреждая, что идет чужой. Мари-Луиз села прямо, чувствуя легкое головокружение, и, прислушиваясь к легким шагам гостя, стала ждать его появления.
Собака ощетинилась, и в следующий миг из-за угла дома вышел мужчина в берете, шинели и с рюкзаком за плечами. Это был Жером. Мари-Луиз встала. Он сбросил свою ношу с плеч на землю. Его волосы поредели, а лицо стало угловатым от недоедания. Жером подошел к ней и взял за плечи, прижав к ворсу шинели, пропахшей дымом костров, лошадьми и старым потом. Мари-Луиз соединила руки за его спиной, и они стояли, покачиваясь, а солнце, выглянувшее из-за тучи, пронизывало их одежду иглами тепла. Мари-Луиз представляла это по-другому; много раз. Жером должен был прийти в той самой форме, в которой она провожала его на фронт, выстиранной и пахнущей мылом. Она должна была встретить его дома в своем лучшем платье, проливая слезы радости. Но вот они стояли, обнимая друг друга, в изношенной одежде, которой в прежние времена постеснялся бы и бродяга, бледные и измученные, перед домом, который им даже не принадлежал. И с сухими глазами. Мари-Луиз почувствовала, что Жером ослабил объятия, и они неловко отстранились, глядя друг на друга.
— Давай сядем, — проговорила она. — Я принесу еще один стул.
Жером кивнул, и Мари-Луиз оставила его, подобрав берет и рюкзак по дороге в дом, стены которого до сих пор не расстались с зимним холодом.
В темном коридоре она остановилась перед зеркалом и вынула из волос шпильки, чтобы пряди распустились по плечам. Пощипав щеки, Мари-Луиз взяла стул и вышла с ним на весеннее солнце, где стоял ее муж. Они сели по диагонали друг к другу, и Жером взял ее за руку.
— Я ходил к нашему дому, но дверь была заперта, а окна закрыты ставнями. Мадам Акарье сказала мне, что ты здесь. По пути меня подбросил грузовик. Повезло. Мне пришлось пешком подниматься на холм, и я очень устал. В последнее время я как будто все время уставший.
— Ты болел?
— Нет. Слава Богу. Иначе я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня. — Жером обвел Мари-Луиз внимательным взглядом. — А ты? Ты похудела, но… я рад тебя видеть. Так рад!
Он коснулся ее щеки. Мари-Луиз прижала к себе его руку, чувствуя мозоли на его пальцах — пальцах, привыкших к физическому труду.
Они сидели, ласково поглаживая друг друга, он — ее щеку, она — тыльную сторону его ладони.
— Почему ты здесь? Отец?..
Мари-Луиз кивнула.
— Он дома?
— Нет. Сейчас нет. Он в городе. Я… я терпеть не могу, когда он туда ходит. Там всегда случается что-нибудь, что его расстраивает. Кто-нибудь что-нибудь скажет, и он возвращается домой в ярости. Каждый раз. Поэтому мы сюда и переехали — чтобы он мог выходить из дому, гулять, и при этом никто его не дразнил. Это непросто.
