— Чем могу служить, синьора?
— Я хотела бы продать кольцо, — сказала Франциска.
— Плохое время для этого, — быстро сказал он, даже не пытаясь скрыть резкую перемену в выражении лица — от угодливости к агрессивности. — Зимой у нас почти нет покупателей.
Иностранка, которая хочет продать кольцо, зимой, в Венеции. Рыжая, красивая. Если женщина, которая так выглядит, хочет продать свои драгоценности, значит, другого выхода у нее нет.
У меня нет крайней необходимости продавать кольцо. Тридцать тысяч лир — вот пока мой резерв. Со вчерашнего дня у меня снова тридцать тысяч. Но за кольцо, вообще-то говоря, можно было бы получить семьсот марок, то есть восемьдесят тысяч лир, у него очень широкий золотой обруч, тонкой работы, с тремя маленькими брильянтами, Герберт заплатил за него тысячу шестьсот марок, у Карстенса в Дюссельдорфе я могла бы получить за него сто десять тысяч лир, безупречная маленькая операция, в Мюнхене или во Франкфурте, а потом поиск работы, или поездка в Лондон или Стокгольм, где мне непременно оказали бы содействие; если я решусь родить ребенка или у меня его вообще не будет, в Англии или Швеции я могу остаться в любом случае, в том числе и с ребенком, Англия или Швеция — страны, где любят детей, страны, где еще существуют соседи. Она открыла сумочку, вынула кольцо и протянула ювелиру.
Он со скучающим видом взял его и, держа между большим и указательным пальцами, стал так же скучающе его рассматривать, потом открыл ящик, вынул лупу, вставил ее в правый глаз и обозначил результат своих изысканий покачиванием головы.
Она вспомнила рекомендации у Карстенса в Дюссельдорфе, поднятые со знанием дела брови, скромно выраженную похвалу по адресу Герберта, похвалу его отменному вкусу и умению оценить качество, его пониманию подлинных ценностей; какое колоссальное различие между тем, покупаешь ты какую-то вещь или продаешь ее, эта абсурдная смена уважения на презрение, в зависимости от того, приходишь ли ты как покупатель или как продавец, эти тончайшие нюансы унижения, в зависимости от того, имеешь ты магазин, в котором ты продаешь вещи, или являешься представителем фирмы, который пытается всучить вещь, представителем, которому разрешено пользоваться главным входом, и тем; которого пускают только с заднего входа, для поставщиков, и наконец, на самой нижней ступеньке — тот, кто продает по необходимости, тот, которому вообще нет места среди столь уважаемой публики; к этим последним сейчас отношусь я.
— Кольцо так себе, — сказал ювелир. — Немного золота и пара брильянтовых осколков.
Мне надо как можно скорее начать работать. Надо работать, чтобы не оказаться заложницей этого жуткого мира. Мира торговцев, тысячелетней низости торговцев, когда работаешь, не продаешь ничего, кроме собственного труда. В остальное время ты покупатель. Покупатель и свободный человек.
— Но позвольте, — сказала она, — это не брильянтовые осколки. Это очень красиво отшлифованные маленькие брильянты.
— Вы так полагаете, — ответил он сухо, потом пожал плечами, для него разговор был окончен, он протянул ей кольцо, убрал лупу в ящик и закрыл его движением руки, выражавшим завершенность их беседы.
Вот она, тысячелетняя низость торговцев, он хочет, чтобы я дошла до края, до унижения.
— И все же, сколько бы вы дали мне за это кольцо? — спросила она.
Он снова взял кольцо в руки, презрительно посмотрел на него и вдруг решил совершить акт милосердия. — Пятнадцать тысяч лир, — сказал он, — пятнадцать тысяч — это максимум.
Она почувствовала искушение оскорбить его, крикнуть в его никогда не бывшее молодым, никогда не ставшее зрелым лицо какое-нибудь оскорбительное слово, но вместо этого она сказала:
— Кольцо стоило тысячу шестьсот марок. Сто пятьдесят тысяч лир. У Карстенса в Дюссельдорфе. Для нас в Германии — это имя! Как для вас Фараоне в Милане.
Эта особа разбирается, опытная, по ней видно. Но не настолько опытная, чтобы защищаться, это сразу заметно. Рыжая, если только волосы не крашеные, очень красивая рыжая немка, говорят, что рыжие очень хороши в постели, к тому же она утонченная, squisita, и не умеет защищать себя. Нет, волосы у нее не крашеные, а ее брильянты отличные, чистой воды.
— У вас затруднения, синьора, — сказал он дружелюбно, — я готов пойти вам навстречу. Пусть будет восемнадцать тысяч, потому что я, конечно, верю вам, что кольцо от Карстенса. — И вдруг он принялся причитать: — Ужасная глупость с моей стороны вообще брать кольцо. Зимой! Зимой в Венеции все замирает, в это время года у меня нет покупателей.
Восемнадцать тысяч. Это безумие, но за эти деньги я могу купить билет до Мюнхена, или Франкфурта, или Цюриха, или куда-нибудь еще, и у меня останется двести марок, этого уже не хватит на безупречную маленькую операцию, но хвапшт, чтобы выбраться отсюда, хватит на бегство из Венеции, на бегство от Крамера. И к тому же я не могу теперь дать задний ход, ведь я уже так глубоко зашла в эти торговые переговоры, я уже дала себя унизить, а когда человек унижен, хода назад уже нет.
Она ничего не сказала, только едва заметно кивнула, и он сразу понял, я сделал отличное дело, настоящий гешефт, неделя начинается прекрасно, такая великолепная неожиданность, он немедленно перестал жаловаться на жизнь и моментально снова превратился в почтенного маленького ювелира, один из лучших ювелиров Венеции, снова открыл какой-то ящик, достал шкатулку с деньгами, протянул ей деньги крупными купюрами десять тысяч, пять тысяч, три бумажки по тысяче, убрал кольцо в маленький футляр, посмотрел ей вслед, как она поворачивается и выходит, рыжая, она принесла мне удачу, пронзительно зазвенел колокольчик, почему она так медленно закрывает дверь за собой, ну вот, наконец, в магазине наступила тишина, уютная тишина после удачной сделки.
Какое-то мгновение она стояла в дверях, не обращая внимания на звон колокольчика, потому что вид Крамера стер из сознания даже шок пронзительно звенящего колокольчика, и только спустя какое-то время она закрыла за собой дверь. Он стоял на углу дома, в котором находился магазин, в своем бесформенном зимнем пальто неопределенного цвета, прислонившись к стене, время от времени его отгораживали от нее прохожие, но Франциска видела почти добродушную ухмылку на белой маске его лица, всезнающую ухмылку, с которой он разглядывал ее, неподвижно опершись о стену дома, прошли одна, две секунды, во время которых она, оцепенев, продолжала стоять на месте, и вот он, тяжело ступая, уже приблизился к ней.
— Вы продали что-то из своих драгоценностей, — сказал он. — Сколько вы получили?
— Восемнадцать тысяч, — ответила Франциска.
— Что это было?
— Кольцо.
— Сколько оно стоило?
— Тысячу шестьсот марок в Дюссельдорфе.
Это был молниеносный допрос, нет ни малейшей возможности не ответить ему, белая маска, почти добродушная ухмылка, Крамер, или машина допросов, и было совершенно невозможно сопротивляться железной хватке, он с такой силой схватил ее руку, заставив ее повернуть назад, снова резкий звон колокольчика, на сей раз очень короткий, и вот она уже снова стояла в лавке ювелира, снова вышел маленький хорошо одетый человек, темный костюм в тончайшую полоску, белый шелк, свободно выглядывающий из нагрудного кармана, он снова вышел из-за портьеры, все это было как во сне.
