– Дорогая моя, это невозможно! Вы теперь владелица Шантильона и должны оставаться здесь. Да к тому же мои родственники будут слишком огорчены, если и вы покинете их. Разве вам не хочется послужить им утешением?
Гортензия скорчила рожицу. Больше всего утешения нужны были ей самой.
– Вы же будете так далеко! В Париж, по крайней мере, вести доходят быстрее!
– Ладно-ладно, – улыбнулся полковник. – Вижу, что придется сказать вам все. Как только мы обоснуемся в Каире, вы обе приедете к нам – вы и супруга генерала – на отличном фрегате. Разве вы не знаете, как он влюблен в Жозефину? Почти так же, как я в вас… Он не сможет обойтись без нее! Разлука будет короткой… Но никому ничего не говорите об этом!
У Гортензии сразу же высохли слезы. Ее воображение нарисовало ей великолепную картину отъезда, лазурные волны Средиземного моря, путешествие с прелестной Жозефиной, наконец, любовные ласки под сияющим небом Востока! Она бросилась на шею мужу.
– Я никому ничего не скажу и буду вести себя хорошо! Но все-таки, пока продлится эта разлука, вы обещаете часто писать мне?
– Очень часто! Почти каждый день!
Вот почему юная госпожа де Мармон довольно спокойно глядела вслед удаляющемуся мужу. И едва карета, уносящая его, исчезла за поворотом парковой аллеи, она уселась и принялась ждать почтальона.
Он явился не так скоро, как было обещано, зато очень скоро в старинном шатильонском замке воцарилась скука. Наступила осень. Вести из Египта были куда менее оптимистичные, чем предполагалось. Дела у французской армии шли не так уж прекрасно. Гортензия металась по своему печальному обиталищу. Вблизи замка протекала Сена… И как же трудно было поверить, что это та же самая Сена, к которой Гортензия привыкла в Париже… Чтобы оценить, в каком состоянии находилась тогда молодая женщина, достаточно прочесть всего несколько строчек из одного из многочисленных писем, посланных ею отцу:
«Мне потребовалась бы, по меньшей мере, дюжина веселых и приятных в общении молодых людей, чтобы сделать пребывание здесь не таким невыносимым. Единственное мое развлечение, единственная отрада для глаз – без конца рассматривать грубые и древние как мир гобелены, которые украшают апартаменты, чересчур большие для меня. Поскольку я уже пресытилась этим наслаждением, мне остается только целый день портить глаза чтением и письмом и зевать, зевать, зевать… Здесь это, видимо, в моде. С утра до вечера во всех помещениях замка только и слышна, что эта волшебная музыка, один зевок становится эхом другого. Особенно талантлив и щедр в этом отношении мой свекор…»
Странное дело! Париж был совсем недалеко от Шатильона, а у Гортензии сложилось впечатление, что она затерялась в глухой провинции, худшей из всех возможных.
Больше всего она боялась наступающей зимы. Поэтому, когда пришло письмо, в котором муж, правда, весьма осторожно, сообщал о том, что пресловутое путешествие с Жозефиной скорее всего не состоится «из соображений высшего порядка», госпожа де Мармон не выдержала. Под тем предлогом, что отец ее болен и нуждается в ее присутствии, она быстренько собрала вещи и выехала в Париж.
Родительский дом показался ей просто раем, полным самых разнообразных удовольствий. До чего же она обрадовалась, когда снова оказалась в привычном кругу!
– С деревней для меня покончено! – сказала она подруге, Лоре Жюно. – Там можно помереть от скуки!
– Деревня деревне рознь, – ответила Лора. – Лично мне очень нравится в замке вашего отца!
Действительно, у Перрего был чудесный замок в Вири-Шатильоне, который имел очень мало общего с носящим почти то же имя замком Мармонов.
– Мне тоже, – улыбнулась Гортензия, – но тем не менее я собираюсь подыскать для нас дом в Париже, пока муж не вернулся. Иначе я сильно рискую снова вернуться в эту обитель тоски!
Богатство позволяет получить многое. Гортензия без всякого труда отыскала прекрасный особняк на улице Паради и при участии архитектора Фонтена принялась разрабатывать планы его благоустройства и украшения. Работы были в самом разгаре, когда вернулся загорелый и недовольный тем, что потратил впустую столько времени в Египте, полковник Мармон. Впрочем, улыбка Гортензии и красота нового особняка довольно быстро его утешили. Он слишком любил роскошь, чтобы оказаться безразличным к тому, что владеет одним из самых великолепных домов Парижа.
– Теперь мы отсюда никуда не уедем! – радостно воскликнула Гортензия, повиснув на шее у мужа. – Господи, как же долго он тянулся, этот год!..
– Если вам он показался просто долгим, то для меня он был смертельно долгим, – откликнулся супруг. – Надеюсь, что теперь я имею право на такой же долгий отдых, чтобы вволю насладиться жизнью рядом с вами.
Да, они наслаждались жизнью… в течение двух недель – опять только двух недель! Отпущенного времени только и хватило на то, чтобы отпраздновать новоселье и побывать на нескольких приемах. После этого Бонапарт отправил полковника с поручением в Голландию. После Голландии, не успев, кажется, и сапоги сменить, полковник по приказу Наполеона отбыл в Итальянскую армию командовать артиллерией.
Гортензия плакала, сердилась, заявляла, что вырвет своего мужа из этой военной жизни, посылала умоляющие письма Первому Консулу. Время от времени она получала от него разрешение провести несколько дней с мужем там, где он в это время находился… Таким вот образом они прожили вместе двенадцать недель за десять лет!
Что сказать о жизни Гортензии между 1804-м и 1814 годом? Она была такой же, как жизнь всех маршальских жен империи: блестящей и одинокой, беспокойной и открытой для любых искушений. В 1808 году молодая женщина потеряла отца, унаследовав от него огромное богатство и роскошный замок Вири-Шатильон, где она чаще всего и находила себе пристанище. В том же году по воле Наполеона госпожа де Мармон стала весьма знатной дамой. Сначала ее муж получил герцогство, потом, в следующем году – звание маршала Франции. Но удостоенная столь великих почестей женщина отнюдь не чувствовала себя счастливой. Слава не заменяла ей счастья. Из-за того, что встречи супругов были слишком редкими, постепенно между ними вырастала непреодолимая пропасть. В конце концов они стали друг другу абсолютно безразличны. В то время как Мармон шел от победы к победе в императорских кампаниях и менял женщин еще чаще, чем воинские звания, его жена, находилась ли она в Париже или в Вири, вела себя точно так же. Где-то году в 1809-м Лаффит, по-прежнему без памяти влюбленный, но ставший за прошедшее время одним из самых богатых людей Парижа, был вознагражден за свою редкостную верность. Мало-помалу Гортензия привыкла к свободе. Она забыла своего мужа и стала жить так, словно его и вовсе не существовало.
Однако, несмотря ни на что, ближе к концу года она поехала к нему в Иллирию, губернатором которой был тогда Мармон. Конечно, в большей степени она повиновалась чувству долга, чем зову любви, которая уже давно умерла. Супруги слишком давно жили порознь. Совместное существование явно не получалось мирным. К тому же характер от природы мрачноватого, замкнутого и ревнивого Мармона с годами еще ухудшился. Шло время, и маршал становился все сварливее и раздражительнее. Ему постоянно не хватало почестей, хотя Наполеон на них не скупился. Но Мармон хотел быть единственным счастливчиком при дворе. Разумеется, он не был настолько безумен, чтобы мечтать об императорском троне, но жаждал быть его единственной поддержкой. Мармон стал настолько злобным, жестоким, грубым, что Гортензия просто не смогла жить рядом с деспотичным губернатором Иллирии и однажды вечером объявила ему, что возвращается домой.
