Киврину хотелось поинтересоваться, что будет, если не втиснутся. Но уже запрыгнули в кузов друзья сына, под непрестанные команды администраторши споро перегрузили гроб на каталку.
Дул пронизывающий ноябрьский ветер, и процессия, возглавляемая ретивой администраторшей, поспевала по дорожке хорошим походным шагом.
Киврину в лёгком пиджачишке сделалось зябко, и он мысленно подгонял процессию, продолжая судорожно прикидывать, как бы воскреснуть поделикатней.
Притормозили в конце аллеи, у свежевырытых могил, где и были переданы с рук на руки некоему Фёдору — крупному мужику в красной, под цвет лица, майке и в заляпанных кирзачах. Фёдор снисходительно отодвинул от гроба бестолково суетящихся родственников, достал верёвочную мерку. Священнодействуя, склонился над телом. Киврина окатило крепким, настоянном на чесноке запашком. Более удобного момента и желать было нельзя. — Притомился, сынок? — шёпотом, боясь спугнуть, произнес Киврин.
— Да не, это с похмелья, — ответил Фёдор, не переставая орудовать меркой. — Раньше-то на заводе работал, так если только горло в аванс промочить, а как сюда перебрался — реально загудел. Да еще башли с родственников вымогаю. Жгут мне, отец, эти нечестные деньги карман. Я ведь когда-то на пионерской линейке отрядным барабанщиком стучал.
— А ты б вернул.
— Думай, чего говоришь! — вспылил Фёдор. — Не для того тянул. Да и люди узнают — засмеют. У нас уж лучше вор, чем дурак.
— Так, может, опять на производство?
Фёдор мотнул лобастой головой:
— Не, не могу. Я уже деклассированный.
— Слушай, — поразился вдруг до холода в животе Киврин. — А тебя не удивляет, что я с тобой разговариваю??
— А чего такого? Со мной многие разговаривают, — Фёдор ловко обмерял его. — Да ты не беспокойся, я тебе хорошую могилку выделю, где воды поменьше. Очень уж ты, по разговору видать, душевным мужиком был.
Он разогнулся. Объявил громко, щедро:
— Десять минут на прощание с телом.
К гробу подошел директор завода. Тепло, по-доброму посмотрел на лежащего Киврина.
— Вот и нет тебя! — объявил он, сглотнув подступившие слёзы. — Нет больше лоцмана, что верной рукой направлял наш заводской корабль среди финансовых бурь в гавань выполнения госплана. Что я теперь без него? Капитан без компаса, штурман без секстанта. Говорят, нет незаменимых. Неправда! Вот он лежит, восс танавливавший и строивший, вынесший и донесший. Воплощенная мудрость и неподкупность. Кем заменить его? — спрашиваю себя и отвечаю: «Некем». Могу ли в эту трагическую минуту умолчать, что и сам недооценивал и недопонимал…
Директор говорил душевно. Многие прикладывали к глазам платки. Потекли слёзы и у Киврина. С директором, запросто нарушавшим финансовую дисциплину, враждовал люто, непримиримо. Пять раз писал докладные в главк, дважды восстанавливался через суд. Четыре выговора и два инфаркта. Сегодняшнее раскаяние его потрясло. «Не зря, стало быть», — шептал он, слизывая слёзы.
Директор меж тем закончил речь, наклонился, дотронулся губами до лба.
— Ну, счастливо тебе, отмучился, — тихо сказал он. — Да и я тоже. Между нами, в печёнках ты у меня сидел со своими ветхозаветными принципами. Жалобы из-за каждой нарушенной инструкции строчил, на собраниях за беспринципность хлестал. А вот если нас на весы? Тебя, чистоплюя правильного, и меня вот такого? За тобой бумажки аккуратно, одна к одной, подшитые, на радость ревизорам и на беду заводу, которому ты как кость в горле был. А за мной — завод этот самый построенный и посейчас работающий, хоть для этого приходится и поставщиков коньяком заливать, и фондовую продукцию гнать. Сколько ты, Киврин, прожил, а так и не понял: чтоб у нас дело двигать, не инструкции, а смелые, отчаянные люди нужны. Гляжу на тебя — и обидно. Честный мужик был, а жизнь прожил объективно вредную. Ну, да прощай. — Директор еще раз чмокнул покойника в лоб, недоуменно отёр с губ испарину и отошел.
А Киврин отчаянно, напропалую затосковал.
Подошли дочь с сыном. Скорбно вгляделись в неподвижное лицо.
— Вот и нет папы, — всхлипнула дочь.
— Мог бы еще пожить, — печально согласился сын.
Надорванное жестокой директорской отповедью сердце Киврина благодарно задрожало.
— Чего племянник не пришел? — тихо поинтересовалась дочь.
— Упёрся, стервец. Не может деду простить, что тот с поступлением в институт не помог. Проректор-то — фронтовой дружок.
— Так объясни ему, что дед просто из породы настоящих, принципиальных людей. Уж как я его упрашивала машину на себя через ветеранский совет оформить. Не захотел. А мы уж и денег назанимали. Теперь возвращать придётся.
— Да кому его идиотская принципиальность нужна? — вскипел сын. — Жил как во сне. Хочу, говорит, как люди. А как люди живут? Мой вот на днях в армию загремит, а двое его одноклассников-балбесов через этого же проректора влезли без всякого конкурса. Дочка, с детства впечатлительная, ухватила брата за руку:
— Господи, ты глянь. По-моему, у папы лицо побелело.
Киврин лежал, преодолевая боль в сердце. Пошевелиться не мог.
— Это снег, — сын приобнял сестру за плечо. — Ладно, забирай дачу, а мне уж остальное.
— Не место здесь об этом, — прошептала в платок дочь. — К даче гостиный гарнитур прибавь.
— Ну, ты тихая, тихая, а как варежку разинешь, так всё заглотить готова! — поразился сын. Голос его сделался неуправляемым.
Киврин застыдился, что ссору могут заметить.
— Отдай ей гарнитур, сынок, — шепнул он.
— А не жирно ли будет, батя?! — запальчиво развернулся к телу сын. Потом оба вздрогнули, переглянулись и, озираясь, отошли.
Подбежала внучка Леночка, приподнялась на носочках и, как всегда, бесцеремонно принялась теребить деда за рукав:
— Дедка, ты взаправду умер?
— Похоже, что так. — После визита детей сердце у Киврина стиснуло и не отпускало. — Вернешься, привези игрушку.
— Обязательно, — пообещал Киврин. Внучке он при жизни ни в чем не отказывал, не смог отказать и теперь.
Последним подошел шурин. Глянул желчно — не изменил себе и у гроба:
— Ишь, белый какой. Сколько раз втолковывал, нельзя за «Динамо» болеть. Динамовские, они все плохо кончают. Это ж какое сердце надо иметь, чтоб такую игру выдерживать? Да и сборная… Ты-то вон отстрадался. А мне ещё мыкать и мыкать, — он безнадёжно махнул рукой. — Наши-то опять мимо чемпионата Европы просвистали!
Это было последнее. Киврин задвигал руками, словно сбрасывая с себя несуществующее одеяло, потом вскрикнул надрывно и вытянулся. Теперь уж навечно. Крик услышали, дружно встрепенулись. Но завыл ветер, закрутил, а тело лежало неподвижно. Только голова, показалось, чуть закинулась к небу.
— Покойники голос подают, — авторитетно разъяснил Фёдор.
