— Пора, — сказал консультант.
— Прошу прощенья, — сказала актриса и покраснела.
— Это я прошу прощенья. Задумался о чем-то, — сказал я и выпустил ее руку.
Я вышел во двор и увидел белого ворона, прогуливающегося возле клетки. В нарядном костюме, как был, я растянулся на траве. Белый ворон, черный лебедь — обрывки задач по логике всплыли в памяти, и я задремал.
Чуть позже кто-то разбудил меня и закричал двум другим статистам, мирно закусывавшим под маленьким навесом. Ворон, все такой же белый, с любопытством поглядывал на нас и снова принимался расхаживать энергично и гордо, как это свойственно его черным собратьям. Несколько тощих голубей и воробьев суетились поодаль, и он поворачивал к ним голову и словно улыбался саркастической улыбкой заносчивого, сытого и не лишенного чувства юмора! существа. Разевал клюв, будто собирался сказать: «Черт побери!» — или что-то в этом роде, но тут же закрывал снова и по-прежнему ходил взад-вперед возле своей клетки.
В съемочном зале весь пол был испещрен меловыми линиями, а актеры казались игрушками из папье-маше. Их лица были знакомы мне с детства. Оказавшись перед камерой — кончик ботинка упирается в меловой след, — я почувствовал, как на меня накатывает страх сцены, а моя напарница, чью руку я стискиваю со страшной силой, пытается меня успокоить. В этот момент нас и сняли.
Вечером того же дня я пришел в кафе, где сидели битники. Там уже было двое моих знакомцев. Ален в своем зеленом плаще стоял прислонившись к стене и трехцветной шариковой ручкой покрывал яичную скорлупу, салфетки и туалетную бумагу малюсенькими мерзкими рисунками, вроде порнотеософской графики: планеты занимаются любовью с богами, а знаки зодиака — с коронованными чудищами. Красная рубашка выглядывала из-под его длинного плаща, карманы которого выпирали от бутылочек с коньяком, виски и ромом, а также крутых яиц, яблок, баночек с соей, пачек импортированного из Голландии индонезийского крупука (катышки из перетертых в муку раков, рыбы и съедобной саранчи, которые разбухают в кипящем растительном масле). Подобные припасы наполняли еще лежащий под столом черный полиэтиленовый пакет и багажник «де-шво» — машины, которую он купил по приезде в Париж. Такое распределение запасов было предпринято на случай кражи. И плащ, и пакет, и машина уже были обворованы, каждый в свою очередь («Экс в Провансе — город ворюг!»). Ален казался старше своего возраста, вид имел запущенный и, как правило, пребывал в угрюмом настроении. Но если что-нибудь привлекало его внимание, лицо его озарялось по-детски веселым любопытством.
Рядом с ним сидела, положив голову на стол, одна из двух его «рабынь», он называл ее «мисс Марион» — в тоне его при этом звучала насмешка, упрек и, возможно, ревность. У нее было узкое и длинное лицо, маленькие глазки без ресниц смотрели из-под белесых бровей, почти неразличимых в тусклом свете кафе. Пышная копна волос скрывала красивые очертания головы и еще более изысканной шеи. Ален пододвинул мне стул.
— Минутку, — сказал я, — только найду себе таблетку от головной боли и вернусь.
Он достал из кармана помятую сигарету.
— Покури-ка вот это. Действует лучше всякого аспирина.
— Мне не нужны костыли. Даже у зубного врача я не позволяю ставить себе мост.
— Ты шутишь? — сказал Ален, прикурил сам и с наслаждением затянулся.
Когда я вернулся, он стал цитировать китайских и японских мудрецов, Кьеркегора и незнакомых мне американских писателей по поводу употребленного мной слова «естественный». Я возражал на каждое его суждение. Ален, чего я никак не ждал, кивал с пониманием, извлек из глубокого кармана бутылочку рома, отвернул пробку и дал мне выпить. В тот вечер он пребывал в философском настроении, становившемся тем более глубокомысленным, чем более он курил.
В полночь он спросил, о каких вопросах я задумываюсь чаще всего. Я не смог выдержать его любопытного взгляда и рассказал ему о горизонте Ницше и о горе Рамакришны — оба философа принадлежали одной эпохе и мучились одним. Необходимость постоянно и отчетливо видеть перед собой горизонт, хотя он неизменно удаляется по мере приближения к нему, и гора, которую необходимо возвести в центре мира, новое нечто, неподвижная бездушная гора, с которой потекут потоки света.
— Горизонт и гора… прекрасно, великолепно. Вот это я люблю! — Ален произнес это так, будто лакомился мороженым.
Потом я говорил о таком сочетании музыки, картин и литературных произведений, которое позволяет примириться со смертью и даже тосковать по ней в экстазе и трагическом восторге. Но тут Ален со мной не согласился. Он сказал, что экстаза можно добиться с гораздо большим успехом с помощью медитации, курения, алкоголя или дикого секса.
— Нет, нет. — Мне было неловко.
— Да что ты там нашел? Одна видимость, оболочка, фиговый листок. Что в них такого? Объясни.
Ничего я не мог объяснить. Ален собственноручно уничтожал горизонт, расстояние между берегом и горизонтом сократилось до того, что не осталось даже моря, ничего, кроме полоски песка и камня, сразу за которыми уносилась ввысь стена неба.
— Приглашаю всех к «грязнуле» на кускус[46].
— Я иду спать, — сказал он. Он говорил «я», хотя его подружки всегда и во всем следовали за ним.
— А где ты спишь?
— Сегодня в «де-шво». В гостинице нам не дают покоя.
— Что случилось?
— Одна горничная видела у Люси кокаин. Интересно, откуда ей известно, что это кокаин. Но все они, понятное дело, обо всем доносят полиции — бывшие шлюхи все до одной, а может, и не только бывшие. А в полиции заводят дела.
— Ты преувеличиваешь, Ален, — вставила его подружка.
— Я тебя не спрашивал. Заткнись. Ален проговорил эти слова тихим, певучим голосом, тоном, в котором звучала ядовитая жестокая угроза.
Я проводил их до «де-шво», которая стояла рядом с церковью Сен-Соверн. Ален повел рукой, словно изобразил горизонт и гору, и сел в машину, а за ним и его подружка. Я вернулся в гостиницу. В вестибюле, в ячейке для ключа меня ждало письмо.
В письме, которое провело в пути больше трех недель, кочуя с адреса на адрес, Жак (фламандский бизнесмен из Брюсселя, женатый на моей двоюродной сестре) предлагал мне «гастрономическое путешествие» из Брюсселя в Бордо, точнее, в Монталиве, известный лагерь нудистов на берегу Атлантики. Из Брюсселя через Алансон и Ла-Рошель — так значилось в письме. Я не понимал, почему из всего маршрута были указаны только эти два пункта, но потом сообразил, что там находились два любимых Жаком ресторана, не то благодаря местной кухне, не то из-за присущего им особого духа.
Мне казалось, что в самом определении «гастрономическое путешествие» было что-то сугубо бельгийское, но симпатия к Жаку победила отталкивание, а любопытство посмотреть на нудистов перевесило все.
