Та сосна уже не горит, обугленная головешка, она только вяло дымится (тонкая струйка иглой вонзается в белое небо), тлея и мирно дожидаясь конца. Она сделала свое дело: «Вот какой станет вся ваша Земля, если вы не дослушаетесь Моих слов, Моего голоса, крика, наконец!..».
– Это тебе, – произносит он, вручая ей охапку ее любимых ромашек.
– Ах!..
– Зачем же ты так?..
В уголках ее дивных глаз зреют озерца слез. Он не понимает: что не так?
Она не в состоянии даже вымолвить слова, только крепче прижимает к груди сорванные ромашки, на которые уже падают ее медленные тяжелые слезы.
Теперь – тишина.
– Прости… Ты прости меня, ладно? – наконец произносит она.
Он несет ее на руках.
– Ну, пожалуйста, – шепчет она, вплетаясь нотками своего голоса в звонкую мелодию птиц, захлебывающихся в вечном утреннем споре.
– Ладно?..
Вальпургиева ночь
Ее больше нет? Ерунда какая… Не верю. Но у меня вдруг немеют руки, подкашиваются ноги: Женька мертва. Разве такое может уложиться в голове?..
И вот только теперь, стоя у ее гроба, я понимаю: у нее не было другого выхода, и она безропотно отдала себя вечности. Это не сон, проснуться и сказать ей привычное “привет” невозможно. Она все-таки решилась уйти и ушла. Оставив меня с моими честолюбивыми устремлениями, неотложными делами… Ушла навсегда.
Или навсегда осталась со мной? Я ведь этого хотел?
Я вижу ее нежно прикрытые веки, застывшие в полуулыбке губы… Господи, неужели я никогда больше не увижу ее удивительно ясных глаз? И разве эти губы, эти славные губы, не приоткроются навстречу моему поцелую?
У меня уже нет слез.
Успокоенный наконец тем, что она никому принадлежать не может, я бубню и бубню свои вопросы: “Зачем же ты ушла? Чтобы досадить мне?”
Каких-то пять дней назад она была рядом, такой красивой. Я вижу, до сих пор вижу мольбу ее глаз, слышу ее срывающийся голос… И вот я уже живу в мае, а она осталась там, в черном апреле, чтобы принадлежать вечности.
– Идем, Андрей, идем…
Никуда я отсюда не пойду. Никому я ее не отдам. Никому. Я закрываю глаза и вижу ее живую, такую живую…
– Андрей, – слышу, – ты ведь любишь меня, правда?
Разве я давал когда-нибудь повод к сомнению?
– Правда, Андрей?..
Я не отвечаю: ясно ведь. Мы лежим счастливые, я кожей лица чувствую ее умиротворенное дыхание и уже давно жду привычного вопроса. Апрель исподтишка подкрался сизыми сумерками, воркуют голуби, пора собираться…
– Ты, правда, женишься на мне? – в сотый раз спрашивает она, трогая своими нежными пальчиками мои губы, – Я уже не верю…
– Правда-правда, – отвечаю я, – обязательно. Я так люблю тебя…
– Нет, правда?..
– Угу… осенью. Вот только допишу свою…
Уже седьмая осень ждет нашей свадьбы, но как только наступает сентябрь, вдруг стеной встают заботы быта, а затем дожди, стеной стоят серые дожди, и свадьбу приходится отложить на неделю-другую… Потом на месяц. Приходит зима. Ну а какой же дурак зимой женится?
– Пора, – произношу я, открывая глаза и приподнимаясь на локте, – уже темнеет.
У меня завтра нелегкий день, к тому же эти ежедневные провожания сидят у меня в печенках: нужно вставать, одеваться, куда-то идти, а затем возвращаться в пустую квартиру. Но не отправлять же ее одну. В ночь.
– Еще немножко… Я хочу побыть с тобой.
– Скоро восемь…
– Сама знаю…
Такие вспышки раздражения тоже привычны, но сколько же можно валяться в постели? Она резко вскакивает и, высвеченная приглушенным светом бра, совершенно обнаженная, начинает спешно одеваться. Я любуюсь ее кожей, ее ногами, белой грудью…
До чего же она красива!
– Можешь не провожать… И нечего пялиться!
Я не гоню ее. Просто завтра у меня…
– Ты как ящик, в котором заперта моя душа. Ты держишь ее под замком, точно птицу в клетке. Я устала, я ухожу. Ты просто бездушный сундук.
Теперь я утешаю ее, но она переполнена гордостью, гневом, она решила: все!
– Не прикасайся ко мне, мне неприятно.
Я этому не верю. Я крепко сжимаю ее злые милые плечи, она вся дрожит в огне гнева и вдруг стихает, обмирает, как пламя в безветрии, и поднимает веки. Я вижу, как в ее дивных серых глазах зреют озерца слез.
– Ты никогда меня не любил, тебе я нужна была только для…
– Родная моя…
– Не называй меня так. Ты…
– Ну хочешь – оставайся.
– Навсегда?..
Боже, какие у нее глаза! Женька смотрит на меня сквозь пелену слез, ливнем рухнувших из ее глаз.
Я произношу что-то утешительное, мол, не надо плакать, все образуется…
– Навсегда, правда?..
Я совершенно убит, не знаю, что предпринять, что ответить.
Сказать, чтобы она осталась? Но не сейчас же, не сегодня. Какой нетерпеливый народ эти женщины: счастье им подавай сегодня, сейчас.
– Конечно, – произношу я и застегиваю ворот рубахи, – конечно, правда.
Всю дорогу в машине она в тысячный раз сетует на неопределенность наших отношений, на неустроенность.
– Давай хоть на майские уедем куда-нибудь, а? Давай, Андрей. Я не вынесу этих праздников, этого ада.
У меня в общем-то другие планы. Я хочу, наконец, отоспаться, привести в порядок дела, мысли.
– Я тебя очень прошу, Андрей. Купить билеты? Пять дней вместе, представляешь?
Я останавливаюсь, выключаю двигатель и молчу. Мы выходим из машины.
Больше она не произносит ни слова, отрешенно идет на красный, и мне приходиться попридержать ее за руки. Она покорно ждет и так же покорно следует за мной, когда я мягко тяну ее за рукав: зеленый уже.
Наутро Женька заскакивает еще до работы, разбудив шумным вторжением, раздевается донага и бухается ко мне в холодную постель одиночки, согревая ее своим молодым жаром, ластится ко мне, как кошка, чтобы потом, через каких-нибудь десять минут, объявить:
– Я уезжаю…
Рожденная под знаком тигра, она пантерой набрасывается на меня, царапает своими перламутровыми ноготками, рычит, нежно кусает своими жемчужными зубками, затем вскакивает и, быстро одевшись, уходит.
