Я ставлю колесо себе на колени.
— Она была так расстроена, — лицо Ника становится жестче. — Наверное, он повел себя как последний подонок.
— Начнем с того, что ему вообще не стоило завязывать с ней отношения.
Мысль его шагает широко, и он не замечает моего резкого перехода от сомнений к уверенности.
— Ни в коем случае, — соглашается он.
Ник опускает лампу, но мне уже нет необходимости видеть его глаза — цель моя уже достигнута. Это было нетрудно — человеку, возомнившему себя Мессией, необходимо предназначение. Сидя в темноте, я верчу рулевое колесо и подумываю, не будет ли лишним напомнить ему адрес Бена и Элис.
Это ужасно; хуже я в своей жизни никогда не поступал. Моим действиям нет никакого морального оправдания; если, конечно, понимать под моралью систему правил и ограничений, не позволяющую нам предпринимать что-то в собственных интересах, если это может навредить другим. Но есть и другая мораль, точнее, другой кодекс поведения, как в наказе Полония Лаэрту — «всего превыше: верен будь себе». Зачастую эти две морали могут друг другу не противоречить — можно быть верным себе, не причиняя вреда другим, если, конечно, вы не Джек-потрошитель. Но, к сожалению, иногда жизнь подстраивает все так, что с эгоизмом не справиться, он накатывает неумолимо, как волна, и остается только довести все до предела, до момента его окончательного торжества. Чего бы это ни стоило.
Не могу заснуть — и все из-за этих философствований. Я приподнимаю голову и, расцарапывая старую рану, смотрю на часы: три часа две минуты. Как вы знаете, спалось мне все лучше и лучше, но после того разговора в кафе я полночи думал, что теперь делать, а вторую половину ночи провел в борьбе со сном, ребяческой борьбе с последствиями «удачной» гипнотерапии Элисон Рэндольф. Потом засыпать стало легче, но иногда кажется, будто я стою на одном берегу и мне ни за что не перебраться на другой в царство сна, пока не почувствую мягкое прикосновение Дининой щеки, прильнувшей к моему плечу.
Однако сегодня ночью все иначе. Это не та бессонница, что знакома мне, — а я за эти годы очень хорошо ее узнал. Это бессонница для идиотов — это даже не из серии «а вы пробовали „Калмс“ принимать?», это когда люди, услышав, что тебе не спится, спрашивают: «Много размышлял? У тебя что-то на уме?» Нет. Если уж на то пошло, что-то может разорвать мозг вспышкой молнии, какой-нибудь фантом может по-паучьи заползти в мысли. Но если вы думаете о каком-то конкретном событии, сожалеете о каком-то поступке, то я отказываюсь классифицировать подобное расстройство сна как бессонницу. Ведь в конце дня, то есть ночи, можно просто выкинуть это из головы; нужно лишь устранить причину. Нужно лишь дойти до машины и вынуть из нее бомбу замедленного действия.
Хуже, если таймер уже включен.
Два часа тридцать три минуты и две недели спустя. Дела идут своим чередом, а не так, как предполагал я — если, конечно, не брать в расчет, что мне опять не спится. Я думал, Ник направится прямиком к Бену и Элис, чтобы все выяснить, — он выглядел таким решительным, когда я уходил. Я три дня пребывал в полной уверенности, что сейчас позвонит Элис, вся в слезах, и, возможно, она не будет знать, где переночевать. Спокойно выслушаю ее рассказ о том, как Ник что-то нес насчет Бена и этой Фрэн, как Бен все отрицал, как она поверила ему, приняв историю Ника за бред сумасшедшего, как она начала беспокоиться, замечая, что Бен чего-то не договаривает, как она увидела вину в его глазах — что делать, кому верить? И только тогда я вступлю в разговор.
Но ничего подобного. Я видел их пару дней назад и был взбешен тем, насколько счастливыми они выглядят. Бушевавшая некоторое время буря религиозного невроза стихла, и единственной темой, которой они касались (и то из-за меня), был отъезд Дины. Расстроившись, я снова съездил в Новую Венецию, чтобы попробовать накрутить Ника посильнее — возможно, у него опять провалы в памяти и ему просто нужно напомнить, — но судно Ника исчезло. Бесследно. Я пытался поговорить с его соседями, но было похоже, что «Вандерлуст» никто не видел, хотя владелец другого судна, тоже плавучего дома, только в полукилометре оттуда, старый морской волк в элегантном наряде от Николь Фари, рассказал мне, все время отвлекаясь на свой пейджер, что помнит «какого-то парня в шляпе и с туалетом в руках», которого он принял за работника лондонского «Водоканала».
Похоже, он починил двигатель судна, так что всем моим планам теперь точно крышка. Сложно себе представить, как силуэт Ника вырисовывается на фоне освещающей Тихий океан луны, вдали виднеется Джакарта, дым из трубы «Вандерлуста» смешивается с запахом рыбы-попугая на вертеле, а он думает: «Подождите-ка! Я же забыл отчитать Бена за историю с Фрэн. Свистать всех наверх!» (Ну или как там правильно?) Мне немного больно оттого, что я потерял друга, и очень больно оттого, что я был так близок к цели, — в следующий раз, когда буду разрабатывать какой-нибудь подлый план, надо будет подучиться у Яго.
Я откидываю одеяло со своего измученного тела. Очень жарко, но съехавшие с катушек биологические часы намудрили еще и с температурой тела, так что, хоть и жарко, кожа у меня влажная и холодная на ощупь; нескольких секунд без одеяла хватает, чтобы лужица пота на пояснице заледенела.
Загадка данной бессонницы неразрешима — отправить в папку «Разное». Я не знаю, стоит ли оставить всю эту затею или надеяться на то, что Ник не уплыл на Восток и все может кончиться хорошо (ну или плохо — как вам угодно); есть еще третий, самый ужасный, вариант, когда я сам иду и рассказываю Элис. Это плохой вариант, поскольку мне не удастся выйти сухим из воды — в случае чего я не смогу заявить, что Ник сам обо всем догадался, и как бы я его ни отговаривал, он все равно бы пришел и рассказал всю правду.
Я подвешен в воздухе — сейчас как раз то время, когда понимаешь, что не заснешь, но принимать снотворное уже поздно, потому что времени на сон почти не остается и не хочется весь следующий день бороться с ощущением, будто голова набита шерстью.
Черт с ним. Решено. Все лучше, чем никогда больше не спать. Слезаю с кровати и тащусь к столу. На мгновение останавливаюсь у окна — занавески чуть расходятся, образуя щель, больше похожую на надрез. Сквозь этот надрез я вижу не рассвет, а лишь то, что солнце уже встало; иначе в Лондоне и быть не может, ведь здесь нет ни линии горизонта, ни гор вдали, из-за которых могло бы показаться солнце, поэтому в Лондоне и не бывает рассвета — того рассвета, который знаком африканским кочевникам, йоркширским крестьянам или стоящему сейчас у берегов Индонезии Нику. Продолжая глядеть на отсвечивающее голубым небо — опять будет жаркий день, — я протягиваю руку ко второму ящику снизу, чтобы достать самое слабое снотворное — темазепам, и чувствую, как мои пальцы погружаются во что-то теплое, мягкое и скользкое. Те доли моего выжатого, как лимон, мозга, которые отвечают за память, реагируют слишком медленно, так что я успеваю поднести руку к лицу за доли секунды до того, как память успевает перемножить два на два. Я бы, конечно, и так рванул в ванную, крича и захлебываясь блевотой, но мне хотя бы не пришлось любоваться прямо перед своим носом прилипшим к руке комком червей и разлагающейся крысиной плоти.
