— Этого не может быть! Откуда ты знаешь? Откуда тебе известно, когда…
— Он ехал с погашенными фарами, Хинес. Подумай сам: кто же ездит в час ночи с погашенными фарами?.. Да еще в малонаселенной местности.
— Погашенные фары… А почему именно мы с тобой его нашли? Почему мы должны были проехать именно здесь, мимо…
— О чем ты? Боюсь, тебе проще было верить в своего личного бога… в своего собственного всемогущего ангела-истребителя, да?
— Ответь на мой вопрос!
— Мы нашли его потому, что он скорее всего где-то тут поблизости жил, в одном из ближайших городков… Их тут полно. Все логично: он направлялся на праздник, в приют, и как раз собирался выехать на шоссе, по которому добрались сюда и мы. Это самый короткий путь.
— Но… это шутка…
— Шутка?
Ева начинает хохотать. Она остановилась, не дойдя до Хинеса, рядом с одной из фар, и смеется — сперва тихонько, зажимая рот рукой, потом все громче и громче, все откровеннее, пока смех не становится неудержимым, по-настоящему веселым и даже почти издевательским.
— Так этот тип и был вашим грозный Пророком? — спрашивает Ева, задыхаясь от хохота, борясь со смехом, чтобы выговорить вопрос. — Этот тип был тем грозным существом, которое вдруг обрело… сверхчеловеческую власть? Ну ты даешь! Мужик с тачкой двадцатилетней давности — за шестьсот евро, придурок в белых носках и занюханном… мужик, который пишет вот это…
— Он мертв!.. Нельзя так говорить о покойниках!
— Но ведь это правда! — возражает Ева, переходя от смеха к бешеной ярости. — Он был просто шутом гороховым, чокнутым… а вы его боялись, портили себе жизнь… из страха перед этим недоделанным губошлепом. Из страха перед ним ты вчера отказался любить меня… Любить! А ведь только так можно… Но уже поздно! Теперь ты… теперь с тобой все…
— Хватит, довольно! Такого… не могло быть… А почему, скажи, его никто не заметил? Да, вот в чем вопрос! Почему никто не пришел ему на помощь — до того, до отключения?
— Откуда мне знать! Может, просто никто не видел этой аварии! Мы-то заметили машину только потому, что прямо в нее било солнце. Просто тебе очень не хочется признать правду… признать, что ужасный Пророк был всего лишь… вонючим придурком, да?
— Ева, замолчи!
— Но ведь это правда! Хочешь послушать, что он тут написал? Хочешь, я тебе прочитаю?
Ева разглаживает листок, который она уже успела немного смять, и собирается приступить к чтению, но лучи солнца падают прямо на бумагу и мешают разобрать написанное. Тогда Ева поворачивается на сто восемьдесят градусов, так, чтобы собственная тень помогла ей.
— «Незабвенные друзья мои! Бывает, что в жизни наступает такой момент, когда…» Мать твою! Ну и пишет! — восклицает Ева, прерывая чтение, чтобы мельком взглянуть на Хинеса. — Прям читать противно! «…Когда в твоей жизни многое переменилось, ты начинаешь сознавать совершенные тобой ошибки, хотя совершил ты их не обязательно по своей вине, возможно, отчасти виноваты в том слишком опекавшие тебя родители или та религиозная среда, в которой ты рос, и ты не находишь себе места в современном мире — чувствуешь себя юным существом, которое не способно выразить свои чувства…» Это он пишет большими буквами. «Поэтому самая обычная шутка, за которой не крылось ничего дурного, могла причинить ему много вреда…» Боже! Запятые он, разумеется, не ставит! И далее все в таком же духе, довольно долго — пустая болтовня… Да, вот: «Но, думаю, настал миг простить, простить тех, кто, как мне казалось, ненавидел меня, хотя на самом деле…» И так далее и так далее… «И поэтому я решил устроить этот праздник — чтобы вы увидели совсем другого Андреса, с радостью…» Еще того хуже! «…Чтобы вы убедились, что я помню кучу всяких вещей, случившихся с нами, потому что, хотя я и пережил неприятные минуты, по-настоящему неприятные, все-таки лучшие события моей молодости связаны с вами…» Дальше все в том же духе, чушь несусветная. Но самое лучшее он приберег под конец: «Я познакомился с одним человеком, который помог мне увидеть окружающий мир в ином свете, вернее, я познакомился с этим человеком не сейчас, а несколько лет назад… Это моя соседка, мы всегда здоровались при встрече, но теперь она дала мне понять — и на словах, и всем своим поведением, и, думаю, я все правильно понял, — что я для нее кое-что значу, и мы даже условились пойти вместе в кино через несколько дней. Она привлекательная женщина и очень сексапильная…» Он и вправду все это пишет! Представляешь? «И хотя пока у нас с ней еще ничего не было…» Ну…
Ева замолчала, как только оторвала глаза от листка, чтобы посмотреть на Хинеса. Насмешливая и даже злая улыбка мгновенно слетела с ее губ — так быстро обретает прежнюю форму подушка, после того как на нее перестают давить, — словно тайные нити, управляющие чертами ее лица, все сразу были внезапно перерезаны, и лицу всего лишь несколько секунд понадобилось на то, чтобы прийти в прежнее невозмутимое состояние. Хинеса рядом не было. Читая текст, она несколько раз бросала на него взгляд, в предпоследний раз — секунд десять назад, произнеся слово «сексапильная», а потом прочла еще одну фразу, и теперь ее взгляд наткнулся на пустоту там, где прежде стоял Хинес.
На сей раз уже Ева недоверчиво качает головой, не желая признать очевидное. Потом она издает стон, постепенно переходящий в горький всхлип. Но у нее еще теплится надежда — она срывается с места, обходит машину и даже наклоняется, чтобы заглянуть под нее. Все напрасно. Вокруг открытая местность, практически нет деревьев, за которыми можно было бы спрятаться, и никому не под силу взбежать по крутой насыпи за несколько секунд.
Ева еще какое-то время продолжает обходить машину — совершенно механически, подчиняясь инерции собственных шагов.
— Нет, нет, только не сейчас! — стонет она. — Не делай этого! Я любила тебя! Любила! Я простила бы тебя! Пойми… у меня сдали нервы. Не делай этого!
Ева останавливается и закрывает лицо руками. Сперва она стоит молча, но потом из уст ее вырывается жуткий долгий вопль, он зарождается как стон, а потом становится все громче и громче, пока не захлебывается в своей же звериной мощи, оставляя в горле хрипоту и боль.
Вопль смолкает. На этом открытом пространстве, где земля покрыта лишь мелким кустарником, нет эха. Тотчас снова воцаряется тишина, глухая и стойкая тишина, какая бывает в диких, необитаемых местах. Ева медленно отнимает руки от лица и несколько мгновений стоит неподвижно, сосредоточенно глядя куда-то остекленевшими глазами. Рядом с ней как ни в чем не бывало стоит машина, освещенная веселым утренним светом, а внутри сидит невозмутимый и безразличный ко всему происходящему человек.
Только теперь начинают слышаться звуки, которыми на самом деле наполнена тишина, — это едва заметное прерывистое жужжание мух, залетающих в салон машины. Неожиданно Ева, словно спохватившись, быстро берет пистолет, совсем недавно оставленный ею на капоте.
Она часто дышит, открывая рот и направляя туда страшный ствол. Когда он на несколько сантиметров проникает в рот, Ева смыкает губы, однако так, чтобы не касаться металла зубами. Потом она закрывает глаза — сперва мягко — и одновременно с выражением едва ли не облегчения выпускает воздух, потом зажмуривает их крепко-крепко, так что все лицо ее искажается, руки тем временем все тверже сжимают рукоятку, а один палец ложится на спуск; но Ева, все еще пытаясь как-то изменить положение пистолета, чуть поднимает ствол, который теперь скорее всего касается нёба. Она застывает на несколько секунд, ее бьет легкая дрожь — это результат как того статического усилия, которому подчинены ее мускулы, так и того жуткого сражения, которое разворачивается сейчас у нее в душе.
