То было его последнее лето, и он прекрасно это знал.
Но и оно кончилось. Мы с ним оказались последними в наших "будках", под проливным дождем. Мы с отцом, нахохлясь, сидели за столом в куртках и кепках. Вдруг в запотевшее окошко постучали. Откуда гость в почти уже пустынном поселке?
Под окном стоял Владимир Соломоныч с бутылкой водки и какими-то тетрадками.
Улыбка у него была, как маленький полумесяц, и чуть косая.
Он читал из своей тетрадки совсем новые, неприличные присказки, и мы хохотали.
И кто-то еще удивляется: а как мы живем, со столь низкими заработками? Да вот так и живем, благодаря людям.
На следующее лето улыбка его осталась лишь на большой выцветшей фотографии на его террасе. Рядом на столе лежали несколько старых букетов, слегка загнивающих. И запах этот пронзал душу: так пахнет смерть.
В ту пору там был единственный на весь участок телефон – и под насмешливым взглядом Соломоныча нелегко было "лепить туфту".
СЕМЕНОВ-СПАССКИЙ
Каждый летний вечер, мелькая между рейками, медленно ехала вдоль ограды зеленая "Таврия". У калитки она останавливалась, и некоторое время никто из нее не выходил. Потом вылезал, разгибался и показывался во всей красе в ярком спортивном костюме, привезенном из плавания, Ленька Семенов-Спасский. Вот сейчас вижу, как он, чуть сутулясь, разгоняя шикарными кроссовками сосновые шишки, усыпавшие землю, проходит по диагонали двор. Подходит к крыльцу, топчет подошвами, сбивая иголки, и входит на террасу.
Самая большая загадка – почему больше нельзя увидеть его? Что он плохого сделал? Он делал только хорошее, причем там, где любой другой уже бессилен. Свое лицо, сплошь покрытое веснушками, он подносил близко к собеседнику, как любой близорукий. И взгляд его сквозь толстые окуляры был пристален и суров.
– Попов! У тебя кофе есть? Нонна! А сигареты?
Его добрая Люда, убиваясь, отпускала его из Дома творчества, где они жили летом, зная, что он нахлещется кофе и накурится (это после инфаркта- то!), но понимала, что на месте его все равно не удержать.
Некоторое время он прихлебывал кофе, смолил сигаретой, уставясь в какую-то точку, думая о своем. Потом поворачивался и, в упор глянув, произносил сипло и резко что- нибудь вроде:
– Попов! Прочел твою последнюю книгу. – Волнующая пауза. Несколько долгих затяжек. – Не понравилась! Предыдущая была лучше.
После этого он опять погружался в молчание, потом поворачивался к моей жене:
– Ладно. Пошли, я тебя посмотрю!
Они удалялись в комнату, и было несколько довольно тревожных минут.
Он выходил первый, молча закуривал, смотрел в сторону. Потом говорил, после того, как выходила Нонна:
– Ну что?.. Живот мягкий. Новых затвердений нет. Молодец.
Кто молодец – она или я, что держу ее в нужном режиме? Не уточнял.
Это он называл "обходом клиентов". Только на территории литфондовских дач, где стояло всего шесть домиков, у него было пять клиентов, и это в одно время! А скольких других он вытащил из ямы, в которую упал потом сам!
Он слушал моего отца:
– Хм. Странно.
– Что странно? – замирая, спрашивал я.
– Совсем нет шумов!
– Это плохо?
– Хорошо. Удивительно, как зажило после инфаркта!
Потом он допивал холодный кофе и резко вставал:
– Ну все. Пойду зайду к моему любимому Боре Орлову.
И уходил. Боря Орлов и я – мы были руководителями двух оппозиционных писательских организаций, но после меня Семенов-Спасский, как правило, шел к нему. Орлов – человек бурный, начиная говорить, быстро заводится, переходит к нападению. Что так спаяло их? Что оба они были моряки, всю жизнь проплавали – Борис подводником, Леня морским врачом? Став крупным онкологом, стоя у врат смерти, видя пропасть, возле которой мы хорохоримся, он любил, бедных, всех нас.
Он нес в себе и другую скорбь. Он был хорошим писателем. Но надменная тусовка, заменившая ныне литературу и видящая только самое себя, не желает больше никого знать. Литература делается по-разному.
Но цена ее сразу видна – и тут никого не обманешь. Книги
Семенова-Спасского сделаны из жизни, и жизнью за них заплачено. И это не повод для жалоб. Так именно и должно быть. А ведь он мог бы после школы спортсменом стать. И сейчас пылились бы на шкафу какие-нибудь кубки, нужные теперь, в лучшем случае, только ему самому. Семенов-Спасский стал врачом. И как судовой врач, всем необходимый и всеми любимый член экипажа, побывал чуть не во всех странах мира. Редко кому, а тем более из писателей-профессионалов, прикованных к столу, удается такое. Как приятно было взять его книжку "Записки судового врача" и плыть вместе с ним и его веселыми и надежными друзьями-моряками, видеть дальние страны и наблюдать их удивительную жизнь. В книге его – вся планета: и Чукотка, и Африка, и Антарктида. И он сумел показать нам все: безграничность и великолепие мира, ярость стихий – и не уступающую им отвагу, оптимизм и практическую, житейскую ухватку наших людей, что и в
Антарктиде живут – не тужат и даже ловят среди айсбергов рыбку. Идут санные поезда через мертвые пространства, где никто не придет на помощь, – и люди, посвистывая, чинят липнущее на морозе железо, ругаются и веселятся. Читая его, вытираешь счастливый трудовой пот вслед за его героями. Антарктида оказывается самым горячим местом на земле. Становится завидно: почему ж ты не побывал там, пропустил самую лучшую жизнь?
Но главное – это море. Безумно нравилась мне у него сцена, где наши моряки без колебаний решают прийти на помощь терпящим бедствие в океане, для чего приходится развернуть на огромной волне тяжелогруженый корабль. И – срываются в трюме грузы с креплений, и палубу заливает водой, но наши делают то, что решили! И ты – вот счастье литературы – сейчас с ними, и ты на самом деле такой же! И в центре всех происшествий был герой книги, замечательный русский врач, который лечит не только тела, но и души, оберегает не только здоровье, но и честь и достоинство своих спутников, выступая кем-то вроде пастыря, надежного, добродушного и безотказного. В последние десятилетия усиленно внедрялся в общественное сознание миф о полном ничтожестве советских людей, но, читая его книги, испытываешь гордость: вот, оказывается, какие мы!
И его, как и многих других, не пускали в списки "современных писателей". Какой-нибудь надутый юнец, стригущий свои книги из
Интернета и там же пищущий о своем величии, наверняка бы сказал: "Не знаю такого!" Сердце, душа, серьезная профессия, большая страна – все это вычеркнуто из современных книг, преследуется тухлой нынешней критикой как "совковость". А что у них? Давно уже выкурил свою трубку талантливый Пелевин, не признаюший живой жизни как таковой.
